 Увеличить |
XXVII
После учителя был урок отца. Пока отец не приходил, Сережа
сел к столу, играя ножичком, и стал думать. В числе любимых занятий Сережи было
отыскивание своей матери во время гулянья. Он не верил в смерть вообще и в
особенности в ее смерть, несмотря на то, что Лидия Ивановна сказала ему и отец
подтвердил это, и потому и после того, как ему сказали, что она умерла, он во
время гулянья отыскивал ее. Всякая женщина полная, грациозная, с темными волосами,
была его мать. При виде такой женщины в душе его поднималось чувство нежности,
такое, что он задыхался, и слезы выступали на глаза. И он вот-вот ждал, что она
подойдет к нему, поднимет вуаль. Все лицо ее будет видно, она улыбнется,
обнимет его, он услышит ее запах, почувствует нежность ее руки и заплачет
счастливо, как он раз вечером лег ей в ноги и она щекотала его, а он хохотал и
кусал ее белую с кольцами руку. Потом, когда он узнал случайно от няни, что
мать его не умерла, и отец с Лидией Ивановной объяснили ему, что она умерла для
него, потому что она нехорошая (чему он уже никак не мог верить, потому что
любил ее), он точно так же отыскивал и ждал ее. Нынче в Летнем саду была одна
дама в лиловом вуале, за которой он с замиранием сердца, ожидая, что это она,
следил, в то время как она подходила к ним по дорожке. Дама эта не дошла до них
и куда-то скрылась. Нынче сильнее, чем когда-нибудь, Сережа чувствовал приливы
любви к ней и теперь, забывшись, ожидая отца, изрезал весь край стола ножичком,
блестящими глазами глядя пред собой и думая о ней.
– Папа идет! – развлек его Василий Лукич.
Сережа вскочил, подошел к отцу и, поцеловав его руку,
поглядел на него внимательно, отыскивая признаков радости в получении
Александра Невского.
– Ты гулял хорошо? – сказал Алексей Александрович,
садясь на свое кресло, придвигая к себе книгу Ветхого завета и открывая ее.
Несмотря на то, что Алексей Александрович не раз говорил Сереже, что всякий
христианин должен твердо знать священную историю, он сам в Ветхом завете часто
справлялся с книгой, и Сережа заметил это.
– Да, очень весело было, папа, – сказал Сережа,
садясь боком на стуле и качая его, что было запрещено. – Я видел Наденьку
(Наденька была воспитывавшаяся у Лидии Ивановны ее племянница). Она мне
сказала, что вам дали звезду новую. Вы рады, папа?
– Во-первых, не качайся, пожалуйста, – сказал
Алексей Александрович. – А во-вторых, дорога не награда, а труд. И я желал
бы, чтобы ты понимал это. Вот если ты будешь трудиться, учиться для того, чтобы
получить награду, то труд тебе покажется тяжел; но когда ты трудишься (говорил
Алексей Александрович, вспоминая, как он поддерживал себя сознанием долга при
скучном труде нынешнего утра, состоявшем в подписании ста восемнадцати бумаг),
любя труд, ты в нем найдешь для себя награду.
Блестящие нежностью и весельем глаза Сережи потухли и
опустились под взглядом отца. Это был тот самый давно знакомый тон, с которым
отец всегда относился к нему и к которому Сережа научился уже подделываться.
Отец всегда говорил с ним – так чувствовал Сережа, – как будто он
обращался к какому-то воображаемому им мальчику, одному из таких, какие бывают
в книжках, но совсем непохожему на Сережу.
И Сережа всегда с отцом старался притвориться этим самым
книжным мальчиком.
– Ты понимаешь это, я надеюсь? – сказал отец.
– Да, папа, – отвечал Сережа, притворяясь
воображаемым мальчиком.
Урок состоял в выучиванье наизусть нескольких стихов из
Евангелия и повторении начала Ветхого завета. Стихи из Евангелия Сережа знал
порядочно, но в ту минуту как он говорил их, он загляделся на кость лба отца,
которая загибалась так круто у виска, что он запутался и конец одного стиха на
одинаковом слове переставил к началу другого. Для Алексея Александровича было
очевидно, что он не понимал того, что говорил, и это раздражило его.
Он нахмурился и начал объяснять то, что Сережа уже много раз
слышал и никогда не мог запомнить, потому что слишком ясно понимал – вроде
того, что «вдруг» есть обстоятельство образа действия. Сережа испуганным
взглядом смотрел на отца и думал только об одном: заставит или нет отец
повторить то, что он сказал, как это иногда бывало. И эта мысль так пугала
Сережу, что он уже ничего не понимал. Но отец не заставил повторить и перешел к
уроку из Ветхого завета. Сережа рассказал хорошо самые события, но, когда надо
было отвечать на вопросы о том, что прообразовали некоторые события, он ничего
не знал, несмотря на то, что был уже наказан за этот урок. Место же, где он уже
ничего не мог сказать и мялся, и резал стол, и качался на стуле, было то, где
ему надо было сказать о допотопных патриархах. Из них он никого не знал, кроме
Еноха, взятого живым на небо. Прежде он помнил имена, но теперь забыл совсем, в
особенности потому, что Енох был любимое его лицо изо всего Ветхого завета, и
ко взятию Еноха живым на небо в голове его привязывался целый длинный ход
мысли, которому он и предался теперь, остановившимися глазами глядя на цепочку
часов отца и до половины застегнутую пуговицу жилета.
В смерть, про которую ему так часто говорили, Сережа не
верил совершенно. Он не верил в то, что любимые им люди могут умереть, и в
особенности в то, что он сам умрет. Это было для него совершенно невозможно и
непонятно. Но ему говорили, что все умрут; он спрашивал даже людей, которым
верил, и те подтверждали это; няня тоже говорила, хотя и неохотно. Но Енох не
умер, стало быть, не все умирают. «И почему же и всякий не может так же
заслужить пред Богом и быть взят живым на небо?» – думал Сережа. Дурные, то
есть те, которых Сережа не любил, – те могли умереть, но хорошие все могут
быть как Енох.
– Ну, так какие же патриархи?
– Енох, Енос.
– Да уж это ты говорил. Дурно, Сережа, очень дурно.
Если ты не стараешься узнать того, что нужнее всего для христианина, –
сказал отец, вставая, – то что же может занимать тебя? Я недоволен тобой,
и Петр Игнатьич (это был главный педагог) недоволен тобой… Я должен наказать
тебя.
Отец и педагог были оба недовольны Сережей, и действительно
он учился очень дурно. Но никак нельзя было сказать, чтоб он был неспособный
мальчик. Напротив, он был много способнее тех мальчиков, которых педагог ставил
в пример Сереже. С точки зрения отца, он не хотел учиться тому, чему его учили.
В сущности же он не мог этому учиться. Он не мог потому, что в душе его были
требования, более для него обязательные, чем те, которые заявляли отец и
педагог. Эти требования были в противоречии, и он прямо боролся с своими
воспитателями.
Ему было девять лет, он был ребенок; но душу свою он знал,
она была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви
никого не пускал в свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел
учиться, а душа его была переполнена жаждой познания. И он учился у Капитоныча,
у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та вода, которую отец и
педагог ждали на свои колеса, давно уже просочилась и работала в другом месте.
Отец наказал Сережу, не пустив его к Наденьке, племяннице
Лидии Ивановны; но это наказание оказалось к счастию для Сережи. Василий Лукич
был в духе и показал ему, как делать ветряные мельницы. Целый вечер прошел за
работой и мечтами о том, как можно сделать такую мельницу, чтобы на ней
вертеться: схватиться руками за крылья или привязать себя – и вертеться. О
матери Сережа не думал весь вечер, но, уложившись в постель, он вдруг вспомнил
о ней и помолился своими словами о том, чтобы мать его завтра, к его рождению,
перестала скрываться и пришла к нему.
– Василий Лукич, знаете, о чем я лишнее, не в счет,
помолился?
– Чтоб учиться лучше?
– Нет.
– Игрушки?
– Нет. Не угадаете. Отличное, но секрет! Когда
сбудется, я вам скажу. Не угадали?
– Нет, я не угадаю. Вы скажите, – сказал Василий
Лукич, улыбаясь, что с ним редко бывало. – Ну, ложитесь, я тушу свечку.
– А мне без свечки виднее то, что я вижу и о чем я
молился. Вот чуть было не сказал секрет! – весело засмеявшись, сказал
Сережа.
Когда унесли свечу, Сережа слышал и чувствовал свою мать.
Она стояла над ним и ласкала его любовным взглядом. Но явились мельницы, ножик,
все смешалось, и он заснул.
|
