XIX
Выйдя из детской и оставшись один, Левин тотчас же опять
вспомнил ту мысль, в которой было что-то неясное.
Вместо того чтобы идти в гостиную, из которой слышны были
голоса, он остановился на террасе и, облокотившись на перила, стал смотреть на
небо.
Уже совсем стемнело, и на юге, куда он смотрел, не было туч.
Тучи стояли с противной стороны. Оттуда вспыхивала молния и слышался дальний
гром. Левин прислушивался к равномерно падающим с лип в саду каплям и смотрел
на знакомый ему треугольник звезд и на проходящий в середине его Млечный Путь с
его разветвлением. При каждой вспышке молнии не только Млечный Путь, но и яркие
звезды исчезали, но, как только потухала молния, как будто брошенные какой-то
меткой рукой, опять появлялись на тех же местах.
«Ну, что же смущает меня?» – сказал себе Левин, вперед
чувствуя, что разрешение его сомнений, хотя он не знает еще его, уже готово в
его душе.
«Да, одно очевидное, несомненное проявление божества – это
законы добра, которые явлены миру откровением, и которые я чувствую в себе, и в
признании которых я не то что соединяюсь, а волею-неволею соединен с другими
людьми в одно общество верующих, которое называют церковью. Ну, а евреи,
магометане, конфуцианцы, буддисты – что же они такое? – задал он себе тот
самый вопрос, который и казался ему опасным.
– Неужели эти сотни миллионов людей лишены того лучшего
блага, без которого жизнь не имеет смысла? – Он задумался, но тотчас же
поправил себя. – Но о чем же я спрашиваю? – сказал он себе. – Я
спрашиваю об отношении к божеству всех разнообразных верований всего
человечества. Я спрашиваю об общем проявлении Бога для всего мира со всеми
этими туманными пятнами. Что же я делаю? Мне лично, моему сердцу открыто
несомненно знание, непостижимое разумом, а я упорно хочу разумом и словами
выразить это знание.
Разве я не знаю, что звезды не ходят? – спросил он
себя, глядя на изменившую уже свое положение к высшей ветке березы яркую
планету. – Но я, глядя на движение звезд, не могу представить себе
вращения земли, и я прав, говоря, что звезды ходят.
И разве астрономы могли бы понять и вычислить что-нибудь,
если бы они принимали в расчет все сложные разнообразные движения земли? Все
удивительные заключения их о расстояниях, весе, движениях и возмущениях
небесных тел основаны только на видимом движении светил вокруг неподвижной
земли, на том самом движении, которое теперь передо мной и которое было таким
для миллионов людей в продолжение веков и было и будет всегда одинаково и
всегда может быть поверено. И точно так же, как праздны и шатки были бы
заключения астрономов, не основанные на наблюдениях видимого неба по отношению
к одному меридиану и одному горизонту, так праздны и шатки были бы и мои
заключения, не основанные на том понимании добра, которое для всех всегда было
и будет одинаково и которое открыто мне христианством и всегда в душе моей
может быть поверено. Вопроса же о других верованиях и их отношениях к божеству
я не имею права и возможности решить».
– А, ты не ушел? – сказал вдруг голос Кити, шедшей
тем же путем в гостиную. – Что, ты ничем не расстроен? – сказала она,
внимательно вглядываясь при свете звезд в его лицо.
Но она все-таки не рассмотрела бы его лица, если б опять
молния, скрывшая звезды, не осветила его. При свете молнии она рассмотрела все
его лицо и, увидав, что он спокоен и радостен, улыбнулась ему.
«Она понимает, – думал он, – она знает, о чем я
думаю. Сказать ей или нет? Да, я скажу ей». Но в ту минуту, как он хотел начать
говорить, она заговорила тоже.
– Вот что, Костя! Сделай одолжение, – сказала она, –
поди в угловую и посмотри, как Сергею Ивановичу все устроили. Мне неловко.
Поставили ли новый умывальник?
– Хорошо, я пойду непременно, – сказал Левин,
вставая и целуя ее.
«Нет, не надо говорить, – подумал он, когда она прошла
вперед его. – Это тайна, для меня одного нужная, важная и невыразимая
словами.
Это новое чувство не изменило меня, не осчастливило, не
просветило вдруг, как я мечтал, – так же как и чувство к сыну. Никакого
сюрприза тоже не было. А вера – не вера – я не знаю, что это такое, – но чувство
это так же незаметно вошло страданиями и твердо засело в душе.
Так же буду сердиться на Ивана-кучера, так же буду спорить,
буду некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых
моей души и другими, даже женой моей, так же буду обвинять ее за свой страх и
раскаиваться в этом, так же буду не понимать разумом, зачем я молюсь, и буду
молиться, – но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что
может случиться со мной, каждая минута ее – не только не бессмысленна, как была
прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»
Конец
|
