XXVIII
После бала, рано утром, Анна Аркадьевна послала мужу
телеграмму о своем выезде из Москвы в тот же день.
– Нет, мне надо, надо ехать, – объясняла она
невестке перемену своего намерения таким тоном, как будто она вспомнила столько
дел, что не перечтешь, – нет, уж лучше нынче!
Степан Аркадьич не обедал дома, но обещал приехать проводить
сестру в семь часов.
Кити тоже не приехала, прислав записку, что у нее голова
болит. Долли с Анной обедали одни с детьми и англичанкой. Потому ли, что дети
непостоянны или очень чутки и почувствовали, что Анна в этот день совсем не
такая, как в тот, когда они так полюбили ее, что она уже не занята ими, –
но только они вдруг прекратили свою игру с тетей и любовь к ней, и их
совершенно не занимало то, что она уезжает. Анна все утро была занята
приготовлениями к отъезду. Она писала записки к московским знакомым, записывала
свои счеты и укладывалась. Вообще Долли казалось, что она не в спокойном духе,
а в том духе заботы, который Долли хорошо знала за собой и который находит не
без причины и большею частью прикрывает недовольство собою. После обеда Анна
пошла одеваться в свою комнату, и Долли пошла за ней.
– Какая ты нынче странная! – сказала ей Долли.
– Я? ты находишь? Я не странная, но я дурная. Это
бывает со мной. Мне все хочется плакать. Это очень глупо, но это
проходит, – сказала быстро Анна и нагнула покрасневшее лицо к игрушечному
мешочку, в который она укладывала ночной чепчик и батистовые платки. Глаза ее
особенно блестели и беспрестанно подергивались слезами. – Так мне из
Петербурга не хотелось уезжать, а теперь отсюда не хочется.
– Ты приехала сюда и сделала доброе дело, –
сказала Долли, внимательно высматривая ее.
Анна посмотрела на нее мокрыми от слез глазами.
– Не говори этого, Долли. Я ничего не сделала и не
могла сделать. Я часто удивляюсь, зачем люди сговорились портить меня. Что я
сделала и что могла сделать? У тебя в сердце нашлось столько любви, чтобы
простить…
– Без тебя Бог знает что бы было! Какая ты счастливая,
Анна! – сказала Долли. – У тебя все в душе ясно и хорошо.
– У каждого есть в душе свои skeletons,[40] как говорят англичане.
– Какие же у тебя skeletons? У тебя все так ясно.
– Есть! – вдруг сказала Анна, и неожиданно после
слез хитрая, смешливая улыбка сморщила ее губы.
– Ну, так они смешные, твои skeletons, а не
мрачные, – улыбаясь, сказала Долли.
– Нет, мрачные. Ты знаешь, отчего я еду нынче, а не
завтра? Это признание, которое меня давило, я хочу тебе его сделать, –
сказала Анна, решительно откидываясь на кресле и глядя прямо в глаза Долли.
И, к удивлению своему, Долли увидала, что Анна покраснела до
ушей, до вьющихся черных колец волос на шее.
– Да, – продолжала Анна. – Ты знаешь, отчего
Кити не приехала обедать? Она ревнует ко мне. Я испортила… я была причиной
того, что бал этот был для нее мученьем, а не радостью. Но, право, право, я не
виновата, или виновата немножко, – сказала она, тонким голосом протянув
слово «немножко».
– О, как ты это похоже сказала на Стиву! – смеясь,
сказала Долли.
Анна оскорбилась.
– О нет, о нет! Я не Стива, – сказала она,
хмурясь. – Я оттого говорю тебе, что я ни на минуту даже не позволяю себе
сомневаться в себе, – сказала Анна.
Но в ту минуту, когда она выговаривала эти слова, она
чувствовала, что они несправедливы; она не только сомневалась в себе, она
чувствовала волнение при мысли о Вронском и уезжала скорее, чем хотела, только
для того, чтобы больше не встречаться с ним.
– Да, Стива мне говорил, что ты с ним танцевала мазурку
и что он…
– Ты не можешь себе представить, как это смешно вышло.
Я только думала сватать, и вдруг совсем другое. Может быть, я против воли…
Она покраснела и остановилась.
– О, они это сейчас чувствуют! – сказала Долли.
– Но я бы была в отчаянии, если бы тут было что-нибудь
серьезное с его стороны, – перебила ее Анна. – И я уверена, что это
все забудется и Кити перестанет меня ненавидеть.
– Впрочем, Анна, по правде тебе сказать, я не очень
желаю для Кити этого брака. И лучше, чтоб это разошлось, если он, Вронский, мог
влюбиться в тебя в один день.
– Ах, Боже мой, это было бы так глупо! – сказала
Анна, и опять густая краска удовольствия выступила на ее лице, когда она
услыхала занимавшую ее мысль, выговоренную словами. – Так вот, я и уезжаю,
сделав себе врага в Кити, которую я так полюбила. Ах, какая она милая! Но ты
поправишь это, Долли? Да?
Долли едва могла удерживать улыбку. Она любила Анну, но ей
приятно было видеть, что и у ней есть слабости.
– Врага? Это не может быть.
– Я так бы желала, чтобы вы меня любили, как я вас
люблю; а теперь я еще больше полюбила вас, – сказала Анна со слезами
на глазах. – Ах, как я нынче глупа!
Она провела платком по лицу и стала одеваться.
Уже пред самым отъездом приехал опоздавший Степан Аркадьич,
с красным, веселым лицом и запахом вина и сигары.
Чувствительность Анны сообщилась и Долли, и, когда она в
последний раз обняла золовку, она прошептала:
– Помни, Анна: чтó ты для меня сделала, я никогда не
забуду. И помни, что я люблю и всегда буду любить тебя, как лучшего друга!
– Я не понимаю, за что, – проговорила Анна, целуя
ее и скрывая слезы.
– Ты меня поняла и понимаешь. Прощай, моя прелесть!
|