Увеличить |
XVII
Гостиница губернского города, в которой лежал Николай Левин,
была одна из тех губернских гостиниц, которые устраиваются по новым
усовершенствованным образцам, с самыми лучшими намерениями чистоты, комфорта и
даже элегантности, но которые по публике, посещающей их, с чрезвычайной
быстротой превращаются в грязные кабаки с претензией на современные
усовершенствования, и делаются этою самою претензией еще хуже старинных, просто
грязных гостиниц. Гостиница эта уже пришла в это состояние; и солдат в
грязном мундире, курящий папироску у входа, долженствовавший изображать
швейцара, и чугунная, сквозная, мрачная и неприятная лестница, и развязный
половой в грязном фраке, и общая зала с пыльным восковым букетом цветов,
украшающим стол, и грязь, пыль и неряшество везде, и вместе какая-то новая
современно железнодорожная самодовольная озабоченность этой гостиницы –
произвели на Левиных после их молодой жизни самое тяжелое чувство, в
особенности тем, что фальшивое впечатление, производимое гостиницей, никак не
мирилось с тем, что ожидало их.
Как всегда, оказалось, что после вопроса о том, в какую цену
им угодно нумер, ни одного хорошего нумера не было: один хороший нумер был
занят ревизором железной дороги, другой – адвокатом из Москвы, третий –
княгинею Астафьевой из деревни. Оставался один грязный нумер, рядом с которым к
вечеру обещали опростать другой. Досадуя на жену за то, что сбывалось то, чего
он ждал, именно то, что в минуту приезда, тогда как у него сердце захватывало
от волнения при мысли о том, чтó с братом, ему приходилось заботиться о ней,
вместо того чтобы бежать тотчас же к брату, Левин ввел жену в отведенный им
нумер.
– Иди, иди! – сказала она, робким, виноватым
взглядом глядя на него.
Он молча вышел из двери и тут же столкнулся с Марьей
Николаевной, узнавшей о его приезде и не смевшей войти к нему. Она была точно
такая же, какою он видел ее в Москве: то же шерстяное платье и голые руки и шея
и то же добродушно-тупое, несколько пополневшее, рябое лицо.
– Ну, что? Как он? что?
– Очень плохо. Не встают. Они все ждали вас. Они… Вы… с
супругой.
Левин не понял в первую минуту того, что смущало ее, но она
тотчас же разъяснила ему.
– Я уйду, я на кухню пойду, – выговорила
она. – Они рады будут. Они слышали, и их знают и помнят за границей.
Левин понял, что она разумела его жену, и не знал, что
ответить.
– Пойдемте, пойдемте! – сказал он.
Но только что он двинулся, дверь его нумера отворилась, и
Кити выглянула. Левин покраснел и от стыда и от досады на свою жену,
поставившую себя и его в это тяжелое положение; но Марья Николаевна покраснела
еще больше. Она вся сжалась и покраснела до слез и, ухватив обеими руками концы
платка, свертывала их красными пальцами, не зная, что говорить и что делать.
Первое мгновение Левин видел выражение жадного любопытства в
том взгляде, которым Кити смотрела на эту непонятную для нее ужасную женщину;
но это продолжалось только одно мгновение.
– Ну что же? Что же он? – обратилась она к мужу и
потом к ней.
– Да нельзя же в коридоре разговаривать! – сказал
Левин, с досадой оглядываясь на господина, который, подрагивая ногами, как
будто по своему делу шел в это время по коридору.
– Ну так войдите, – сказала Кити, обращаясь к
оправившейся Марье Николаевне; но, заметив испуганное лицо мужа, – или
идите, идите и пришлите за мной, – сказала она и вернулась в нумер. Левин
пошел к брату.
Он никак не ожидал того, что он увидал и почувствовал у
брата. Он ожидал найти то же состояние самообманыванья, которое, он слыхал, так
часто бывает у чахоточных и которое так сильно поразило его во время осеннего
приезда брата. Он ожидал найти физические признаки приближающейся смерти более
определенными, бóльшую слабость, бóльшую худобу, но все-таки почти то же
положение. Он ожидал, что сам испытает то же чувство жалости к утрате любимого
брата и ужаса пред смертию, которое он испытал тогда, но только в большей
степени. И он готовился на это; но нашел совсем другое.
В маленьком грязном нумере, заплеванном по раскрашенным
панно стен, за тонкою перегородкой которого слышался говор, в пропитанном
удушливым запахом нечистот воздухе, на отодвинутой от стены кровати лежало
покрытое одеялом тело. Одна рука этого тела была сверх одеяла, и огромная, как
грабли, кисть этой руки непонятно была прикреплена к тонкой и ровной от начала
до середины длинной цевке. Голова лежала боком на подушке. Левину видны были
потные редкие волосы на висках и обтянутый, точно прозрачный лоб.
«Не может быть, чтоб это страшное тело был брат
Николай», – подумал Левин. Но он подошел ближе, увидал лицо, и сомнение
уже стало невозможно. Несмотря на страшное изменение лица, Левину стоило
взглянуть в эти живые поднявшиеся на входившего глаза, заметить легкое движение
рта под слипшимися усами, чтобы понять ту страшную истину, что это мертвое тело
было живой брат.
Блестящие глаза строго и укоризненно взглянули на входившего
брата. И тотчас этим взглядом установилось живое отношение между живыми. Левин
тотчас же почувствовал укоризну в устремленном на него взгляде и раскаяние за
свое счастье.
Когда Константин взял его за руку, Николай улыбнулся. Улыбка
была слабая, чуть заметная, и, несмотря на улыбку, строгое выражение глаз не
изменилось.
– Ты не ожидал меня найти таким, – с трудом
выговорил он.
– Да… нет, – говорил Левин, путаясь в словах. –
Как же ты не дал знать прежде, то есть во время еще моей свадьбы? Я наводил
справки везде.
Надо было говорить, чтобы не молчать, а он не знал, что
говорить, тем более что брат ничего не отвечал, а только смотрел, не спуская
глаз, и, очевидно, вникал в значение каждого слова. Левин сообщил брату, что
жена его приехала с ним. Николай выразил удовольствие, но сказал, что боится
испугать ее своим положением. Наступило молчание. Вдруг Николай зашевелился и
начал что-то говорить. Левин ждал чего-нибудь особенно значительного и важного
по выражению его лица, но Николай заговорил о своем здоровье. Он обвинял
доктора, жалел, что нет московского знаменитого доктора, и Левин понял, что он
все еще надеялся.
Выбрав первую минуту молчания, Левин встал, желая избавиться
хоть на минуту от мучительного чувства, и сказал, что пойдет приведет жену.
– Ну, хорошо, а я велю подчистить здесь. Здесь грязно и
воняет, я думаю. Маша! убери здесь, – с трудом сказал больной. – Да
как уберешь, сама уйди, – прибавил он, вопросительно глядя на брата.
Левин ничего не ответил. Выйдя в коридор, он остановился. Он
сказал, что приведет жену, но теперь, дав себе отчет в том чувстве, которое он
испытывал, он решил, что, напротив, постарается уговорить ее, чтоб она не
ходила к больному. «За что ей мучаться, как я?» – подумал он.
– Ну, что? Как? – с испуганным лицом спросила
Кити.
– Ах, это ужасно, ужасно! Зачем ты приехала? –
сказал Левин.
Кити помолчала несколько секунд, робко и жалостно глядя на
мужа; потом подошла и обеими руками взялась за его локоть.
– Костя! сведи меня к нему, нам легче будет вдвоем. Ты
только сведи меня, сведи меня, пожалуйста, и уйди, – заговорила
она. – Ты пойми, что мне видеть тебя и не видеть его тяжелее гораздо. Там
я могу быть, может быть, полезна тебе и ему. Пожалуйста, позволь! –
умоляла она мужа, как будто счастье жизни ее зависело от этого.
Левин должен был согласиться, и, оправившись и совершенно
забыв уже про Марью Николаевну, он опять с Кити пошел к брату.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая
ему храброе и сочувственное лицо, она вошла в комнату больного и, неторопливо
повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к
одру больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно было поворачивать головы, тотчас
же взяла в свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и с той,
только женщинам свойственною, не оскорбляющею и сочувствующею тихою
оживленностью начала говорить с ним.
– Мы встречались, но не были знакомы, в Содене, –
сказала она. – Вы не думали, что я буду ваша сестра.
– Вы бы не узнали меня? – сказал он с просиявшею
при ее входе улыбкой.
– Нет, я узнала бы. Как хорошо вы сделали, что дали нам
знать! Не было дня, чтобы Костя не вспоминал о вас и не беспокоился.
Но оживление больного продолжалось недолго.
Еще она не кончила говорить, как на лице его установилось
опять строгое укоризненное выражение зависти умирающего к живому.
– Я боюсь, что вам здесь не совсем хорошо, –
сказала она, отворачиваясь от его пристального взгляда и оглядывая
комнату. – Надо будет спросить у хозяина другую комнату, – сказала
она мужу, – и потом чтобы нам ближе быть.
|