Увеличить |
XXIII
Графиня Лидия Ивановна очень молодою восторженною девушкой
была выдана замуж за богатого, знатного, добродушнейшего и распутнейшего
весельчака. На второй месяц муж бросил ее и на восторженные ее уверения в
нежности отвечал только насмешкой и даже враждебностью, которую люди, знавшие и
доброе сердце графа и не видевшие никаких недостатков в восторженной Лидии,
никак не могли объяснить себе. С тех пор, хотя они не были в разводе, они жили
врозь, и когда муж встречался с женою, то всегда относился к ней с неизменною
ядовитою насмешкой, причину которой нельзя было понять.
Графиня Лидия Ивановна давно уже перестала быть влюбленною в
мужа, но никогда с тех пор не переставала быть влюбленною в кого-нибудь. Она
бывала влюблена в нескольких вдруг, и в мужчин и в женщин; она бывала влюблена
во всех почти людей, чем-нибудь особенно выдающихся. Она была влюблена во всех
новых принцесс и принцев, вступавших в родство с царскою фамилией, была
влюблена в одного митрополита, одного викарного и одного священника. Была
влюблена в одного журналиста, в трех славян, в Комисарова[138]; в одного министра, одного доктора,
одного английского миссионера и в Каренина. Все эти любви, то ослабевая, то
усиливаясь, не мешали ей в ведении самых распространенных и сложных придворных
и светских отношений. Но с тех пор как она, после несчастия, постигшего
Каренина, взяла его под свое особенное покровительство, с тех пор как она
потрудилась в доме Каренина, заботясь о его благосостоянии, она почувствовала,
что все остальные любви не настоящие, а что она истинно влюблена теперь в
одного Каренина. Чувство, которое она теперь испытывала к нему, казалось ей
сильнее всех прежних чувств. Анализуя свое чувство и сравнивая его с прежними,
она ясно видела, что не была бы влюблена в Комисарова, если б он не спас жизни
государю, не была бы влюблена в Ристич-Куджицкого[139], если бы не было славянского вопроса, но
что Каренина она любила за него самого, за его высокую непонятную душу, за
милый для нее тонкий звук его голоса с его протяжными интонациями, за его
усталый взгляд, за его характер и мягкие белые руки с напухшими жилами. Она не
только радовалась встрече с ним, но она искала на его лице признаков того
впечатления, которое она производила на него. Она хотела нравиться ему не
только речами, но и всею своею особою. Она для него занималась теперь своим
туалетом больше, чем когда-нибудь прежде. Она заставала себя на мечтаниях о
том, что было бы, если б она не была замужем и он был бы свободен. Она краснела
от волнения, когда он входил в комнату, она не могла удержать улыбку восторга,
когда он говорил ей приятное.
Уже несколько дней графиня Лидия Ивановна находилась в
сильнейшем волнении. Она узнала, что Анна с Вронским в Петербурге. Надо было
спасти Алексея Александровича от свидания с нею, надо было спасти его даже от
мучительного знания того, что эта ужасная женщина находится в одном городе с
ним и что он каждую минуту может встретить ее.
Лидия Ивановна через своих знакомых разведывала о том, что
намерены делать эти отвратительные люди , как она называла Анну с
Вронским, и старалась руководить в эти дни всеми движениями своего друга, чтоб
он не мог встретить их. Молодой адъютант, приятель Вронского, через которого
она получала сведения и который через графиню Лидию Ивановну надеялся получить
концессию, сказал ей, что они кончили свои дела и уезжают на другой день. Лидия
Ивановна уже стала успокоиваться, как на другое же утро ей принесли записку,
почерк которой она с ужасом узнала. Это был почерк Анны Карениной. Конверт был
из толстой, как лубок, бумаги; на продолговатой желтой бумаге была огромная
монограмма, и от письма пахло прекрасно.
– Кто принес?
– Комиссионер из гостиницы.
Графиня Лидия Ивановна долго не могла сесть, чтобы прочесть
письмо. У ней от волнения сделался припадок одышки, которой она была
подвержена. Когда она успокоилась, она прочла следующее французское письмо:
«Madame la Comtesse, [140]– христианские
чувства, которые наполняют ваше сердце, дают мне, я чувствую, непростительную
смелость писать вам. Я несчастна от разлуки с сыном. Я умоляю о позволении
видеть его один раз пред моим отъездом. Простите меня, что я напоминаю вам о
себе. Я обращаюсь к вам, а не к Алексею Александровичу только потому, что не
хочу заставить страдать этого великодушного человека воспоминанием о себе. Зная
вашу дружбу к нему, вы поймете меня. Пришлете ли вы Сережу ко мне, или мне
приехать в дом в известный, назначенный час, или вы мне дадите знать, когда и
где я могу его видеть вне дома? Я не предполагаю отказа, зная великодушие того,
от кого оно зависит. Вы не можете себе представить ту жажду его видеть, которую
я испытываю, и потому не можете представить ту благодарность, которую во мне
возбудит ваша помощь.
Анна».
Все в этом письме раздражило графиню Лидию Ивановну: и
содержание, и намек на великодушие, и в особенности развязный, как ей
показалось, тон.
– Скажи, что ответа не будет, – сказала графиня
Лидия Ивановна и тотчас, открыв бювар, написала Алексею Александровичу, что
надеется видеть его в первом часу на поздравлении во дворце.
«Мне нужно переговорить с вами о важном и грустном деле. Там
мы условимся, где. Лучше всего у меня, где я велю приготовить ваш чай.
Необходимо. Он налагает крест. Он дает и силы», – прибавила она, чтобы
хоть немного приготовить его.
Графиня Лидия Ивановна писала обыкновенно по две и по три
записки в день Алексею Александровичу. Она любила этот процесс сообщения с ним,
имеющий в себе элегантность и таинственность, каких недоставало в ее личных
сношениях.
|