XVI
В десятом часу старый князь, Сергей Иванович и Степан
Аркадьич сидели у Левина и, поговорив о родильнице, разговаривали и о
посторонних предметах. Левин слушал их и, невольно при этих разговорах
вспоминая прошедшее, то, что было до нынешнего утра, вспоминал и себя, каким он
был вчера до этого. Точно сто лет прошло с тех пор. Он чувствовал себя на
какой-то недосягаемой высоте, с которой он старательно спускался, чтобы не
обидеть тех, с кем говорил. Он говорил и не переставая думал о жене, о
подробностях ее теперешнего состояния и о сыне, к мысли о существовании
которого он старался приучить себя. Весь мир женский, получивший для него
новое, неизвестное ему значение после того, как он женился, теперь в его понятиях
поднялся так высоко, что он не мог воображением обнять его. Он слушал разговор
о вчерашнем обеде в клубе и думал: «Что теперь делается с ней, заснула ли? Как
ей? Что она думает? Кричит ли сын Дмитрий?» И в средине разговора, в средине
фразы он вскочил и пошел из комнаты.
– Пришли мне сказать, можно ли к ней, – сказал
князь.
– Хорошо, сейчас, – отвечал Левин и, не
останавливаясь, пошел к ней.
Она не спала, а тихо разговаривала с матерью, делая планы о
будущих крестинах.
Убранная, причесанная, в нарядном чепчике с чем-то голубым,
выпростав руки на одеяло, она лежала на спине и, встретив его взглядом,
взглядом притягивала к себе. Взгляд ее, и так светлый, еще более светлел, по
мере того как он приближался к ней. На ее лице была та самая перемена от земного
к неземному, которая бывает на лице покойников; но там прощание, здесь встреча.
Опять волнение, подобное тому, какое он испытал в минуту родов, подступило ему
к сердцу. Она взяла его руку и спросила, спал ли он. Он не мог отвечать и
отворачивался, убедясь в своей слабости.
– А я забылась, Костя! – сказала она ему. – И
мне так хорошо теперь.
Она смотрела на него, но вдруг выражение ее изменилось.
– Дайте мне его, – сказала она, услыхав писк
ребенка. – Дайте, Лизавета Петровна, и он посмотрит.
– Ну вот, пускай папа посмотрит, – сказала
Лизавета Петровна, поднимая и поднося что-то красное, странное и
колеблющееся. – Постойте, мы прежде уберемся, – и Лизавета Петровна
положила это колеблющееся и красное на кровать, стала развертывать и завертывать
ребенка; одним пальцем поднимая и переворачивая его и чем-то посыпая.
Левин, глядя на это крошечное жалкое существо, делал тщетные
усилия, чтобы найти в своей душе какие-нибудь признаки к нему отеческого
чувства. Он чувствовал к нему только гадливость. Но когда его обнажили и
мелькнули тоненькие-тоненькие ручки, ножки, шафранные, тоже с пальчиками, и
даже с большим пальцем, отличающимся от других, и когда он увидал, как, точно
мягкие пружинки, Лизавета Петровна прижимала эти таращившиеся ручки, заключая
их в полотняные одежды, на него нашла такая жалость к этому существу и такой
страх, что она повредит ему, что он удержал ее за руку.
Лизавета Петровна засмеялась.
– Не бойтесь, не бойтесь!
Когда ребенок был убран и превращен в твердую куколку,
Лизавета Петровна перекачнула его, как бы гордясь своею работой, и
отстранилась, чтобы Левин мог видеть сына во всей его красоте.
Кити, не спуская глаз, косясь, смотрела туда же.
– Дайте, дайте! – сказала она и даже поднялась
было.
– Что вы, Катерина Александровна, это нельзя такие движения!
Погодите, я подам. Вот мы папаше покажемся, какие мы молодцы!
И Лизавета Петровна подняла к Левину на одной руке (другая
только пальцами подпирала качающийся затылок) это странное, качающееся и
прячущее свою голову за края пеленки красное существо. Но были тоже нос,
косившие глаза и чмокающие губы.
– Прекрасный ребенок! – сказала Лизавета Петровна.
Левин с огорчением вздохнул. Этот прекрасный ребенок внушал
ему только чувство гадливости и жалости.
Это было совсем не то чувство, которого он ожидал.
Он отвернулся, пока Лизавета Петровна устраивала его к
непривычной груди.
Вдруг смех заставил его поднять голову. Это засмеялась Кити.
Ребенок взялся за грудь.
– Ну, довольно, довольно! – говорила Лизавета
Петровна, но Кити не отпускала его. Он заснул на ее руках.
– Посмотри теперь, – сказала Кити, поворачивая к
нему ребенка так, чтобы он мог видеть его. Личико старческое вдруг еще более
сморщилось, и ребенок чихнул.
Улыбаясь и едва удерживая слезы умиления, Левин поцеловал
жену и вышел из темной комнаты.
Что он испытывал к этому маленькому существу, было совсем не
то, что он ожидал. Ничего веселого и радостного не было в этом чувстве;
напротив, это был новый мучительный страх. Это было сознание новой области
уязвимости. И это сознание было так мучительно первое время, страх за то, чтобы
не пострадало это беспомощное существо, был так силен, что из-за него и
незаметно было странное чувство бессмысленной радости и даже гордости, которое
он испытал, когда ребенок чихнул.
|
