 Увеличить |
XXX
Василий Лукич между тем, не понимавший сначала, кто была эта
дама, и узнав из разговора, что это была та самая мать, которая бросила мужа и
которую он не знал, так как поступил в дом уже после нее, был в сомнении, войти
ли ему, или нет, или сообщить Алексею Александровичу. Сообразив, наконец, то,
что его обязанность состоит в том, чтобы поднимать Сережу в определенный час и
что поэтому ему нечего разбирать, кто там сидит, мать или другой кто, а нужно
исполнять свою обязанность, он оделся, подошел к двери и отворил ее.
Но ласки матери и сына, звуки их голосов и то, что они
говорили, – все это заставило его изменить намерение. Он покачал головой
и, вздохнув, затворил дверь. «Подожду еще десять минут», – сказал он себе,
откашливаясь и утирая слезы.
Между прислугой дома в это же время происходило сильное
волнение. Все узнали, что приехала барыня, и что Капитоныч пустил ее, и что она
теперь в детской, а между тем барин всегда в девятом часу сам заходит в
детскую, и все понимали, что встреча супругов невозможна и что надо помешать
ей. Корней, камердинер, войдя в швейцарскую, спрашивал, кто и как пропустил ее,
и, узнав, что Капитоныч принял и проводил ее, выговаривал старику. Швейцар
упорно молчал, но когда Корней сказал ему, что за это его согнать следует,
Капитоныч подскочил к нему и, замахав руками пред лицом Корнея, заговорил:
– Да, вот ты бы не впустил! Десять лет служил, кроме
милости ничего не видал, да ты бы пошел теперь да и сказал: пожалуйте, мол,
вон! Ты политику-то тонко понимаешь! Так-то! Ты бы про себя помнил, как барина
обирать да енотовые шубы таскать!
– Солдат! – презрительно сказал Корней и
повернулся ко входившей няне. – Вот судите, Марья Ефимовна: впустил,
никому не сказал, – обратился к ней Корней. – Алексей Александрович
сейчас выйдут, пойдут в детскую.
– Дела, дела! – говорила няня. – Вы бы,
Корней Васильевич, как-нибудь задержали его, барина-то, а я побегу, как-нибудь
ее уведу. Дела, дела!
Когда няня вошла в детскую, Сережа рассказывал матери о том,
как они упали вместе с Наденькой, покатившись с горы, и три раза перекувырнулись.
Она слушала звуки его голоса, видела его лицо и игру выражения, ощущала его
руку, но не понимала того, что он говорил. Надо было уходить, надо было
оставить его, – только одно это и думала и чувствовала она. Она слышала и
шаги Василия Лукича, подходившего к двери и кашлявшего, слышала и шаги
подходившей няни; но сидела, как окаменелая, не в силах ни начать говорить, ни
встать.
– Барыня, голубушка! – заговорила няня, подходя к
Анне и целуя ее руки и плечи. – Вот Бог привел радость нашему
новорожденному. Ничего-то вы не переменились.
– Ах, няня, милая, я не знала, что вы в доме, – на
минуту очнувшись, сказала Анна.
– Я не живу, я с дочерью живу, я поздравить пришла,
Анна Аркадьевна, голубушка!
Няня вдруг заплакала и опять стала целовать ее руку.
Сережа, сияя глазами и улыбкой и держась одною рукой за
мать, другою за няню, топотал по ковру жирными голыми ножками. Нежность любимой
няни к матери приводила его в восхищенье.
– Мама! Она часто ходит ко мне, и когда придет… –
начал было он, но остановился, заметив, что няня шепотом что-то сказала матери
и что на лице матери выразились испуг и что-то похожее на стыд, что так не шло
к матери.
Она подошла к нему.
– Милый мой! – сказала она.
Она не могла сказать прощай , но выражение ее лица
сказало это, и он понял.
– Милый, милый Кутик! – проговорила она имя,
которым звала его маленьким, – ты не забудешь меня? Ты… – но больше
она не могла говорить.
Сколько потом она придумывала слов, которые она могла
сказать ему! А теперь она ничего не умела и не могла сказать. Но Сережа понял
все, что она хотела сказать ему. Он понял, что она была несчастлива и любила
его. Он понял даже то, что шепотом говорила няня. Он слышал слова: «Всегда в
девятом часу», и он понял, что это говорилось про отца и что матери с отцом
нельзя встречаться. Это он понимал, но одного он не мог понять: почему на ее
лице показались испуг и стыд?.. Она не виновата, а боится его и стыдится
чего-то. Он хотел сделать вопрос, который разъяснил бы ему это сомнение, но не
смел этого сделать: он видел, что она страдает, и ему было жаль ее. Он молча
прижался к ней и шепотом сказал:
– Еще не уходи. Он не скоро придет.
Мать отстранила его от себя, чтобы понять, то ли он думает,
что говорит, и в испуганном выражении его лица она прочла, что он не только
говорил об отце, но как бы спрашивал ее, как ему надо об отце думать.
– Сережа, друг мой, – сказала она, – люби
его, он лучше и добрее меня, и я пред ним виновата. Когда ты вырастешь, ты
рассудишь.
– Лучше тебя нет!.. – с отчаянием закричал он
сквозь слезы и, схватив ее за плечи, изо всех сил стал прижимать ее к себе
дрожащими от напряжения руками.
– Душечка, маленький мой! – проговорила Анна и
заплакала так же слабо, по-детски, как плакал он.
В это время дверь отворилась, вошел Василий Лукич. У другой
двери послышались шаги, и няня испуганным шепотом сказала:
– Идет, – и подала шляпу Анне.
Сережа опустился в постель и зарыдал, закрыв лицо руками.
Анна отняла эти руки, еще раз поцеловала его мокрое лицо и быстрыми шагами
вышла в дверь. Алексей Александрович шел ей навстречу. Увидав ее, он
остановился и наклонил голову.
Несмотря на то, что она только что говорила, что он лучше и
добрее ее, при быстром взгляде, который она бросила на него, охватив всю его
фигуру со всеми подробностями, чувства отвращения и злобы к нему и зависти за
сына охватили ее. Она быстрым движением опустила вуаль и, прибавив шагу, почти
выбежала из комнаты.
Она не успела и вынуть и так и привезла домой те игрушки,
которые она с такою любовью и грустью выбирала вчера в лавке.
|
