 Увеличить |
XVII
Степан Аркадьич с оттопыренным карманом серий[61], которые за три месяца
вперед отдал ему купец, вошел наверх. Дело с лесом было кончено, деньги в
кармане, тяга была прекрасная, и Степан Аркадьич находился в самом веселом
расположении духа, а потому ему особенно хотелось рассеять дурное настроение,
нашедшее на Левина. Ему хотелось окончить день за ужином так же приятно, как он
был начат.
Действительно, Левин был не в духе и, несмотря на все свое
желание быть ласковым и любезным со своим милым гостем, не мог преодолеть себя.
Хмель известия о том, что Кити не вышла замуж, понемногу начинал разбирать его.
Кити не замужем и больна, больна от любви к человеку,
который пренебрег ею. Это оскорбление как будто падало на него. Вронский
пренебрег ею, а она пренебрегла им, Левиным. Следовательно, Вронский имел право
презирать Левина и потому был его враг. Но этого всего не думал Левин. Он
смутно чувствовал, что в этом что-то есть оскорбительное для него, и сердился
теперь не на то, что расстроило его, а придирался ко всему, что представлялось
ему. Глупая продажа леса, обман, на который попался Облонский и который
совершился у него в доме, раздражал его.
– Ну, кончил? – сказал он, встречая наверху
Степана Аркадьича. – Хочешь ужинать?
– Да, не откажусь. Какой аппетит у меня в деревне,
чудо! Что ж ты Рябинину не предложил поесть?
– А, черт с ним!
– Однако как ты обходишься с ним! – сказал
Облонский. – Ты и руки ему не подал. Отчего же не подать ему руки?
– Оттого, что я лакею не подам руку, а лакей во сто раз
лучше.
– Какой ты, однако, ретроград! А слияние
сословий? – сказал Облонский.
– Кому приятно сливаться – на здоровье, а мне противно.
– Ты, я вижу, решительно ретроград.
– Право, я никогда не думал, кто я. Я – Константин
Левин, больше ничего.
– И Константин Левин, который очень не в духе, –
улыбаясь, сказал Степан Аркадьич.
– Да, я не в духе, и знаешь отчего? От, извини меня,
твоей глупой продажи…
Степан Аркадьич добродушно сморщился, как человек, которого
безвинно обижают и расстраивают.
– Ну, полно! – сказал он. – Когда бывало,
чтобы кто-нибудь что-нибудь продал и ему бы не сказали сейчас же после продажи:
«Это гораздо дороже стоит»? А покуда продают, никто не дает… Нет, я вижу, у
тебя есть зуб против этого несчастного Рябинина.
– Может быть, и есть. А ты знаешь за что? Ты скажешь
опять, что я ретроград, или еще какое страшное слово, но все-таки мне досадно и
обидно видеть это со всех сторон совершающееся обеднение дворянства, к которому
я принадлежу, и, несмотря на слияние сословий, очень рад, что принадлежу. И
обеднение не вследствие роскоши – это бы ничего; прожить по-барски – это
дворянское дело, это только дворяне умеют. Теперь мужики около нас скупают
земли, – мне не обидно. Барин ничего не делает, мужик работает и вытесняет
праздного человека. Так должно быть. И я очень рад мужику. Но мне обидно
смотреть на это обеднение по какой-то, не знаю как назвать, невинности. Тут
арендатор-поляк купил за полцены у барыни, которая живет в Ницце, чудесное
имение. Тут отдают купцу в аренду за рубль десятину земли, которая стоит десять
рублей. Тут ты безо всякой причины подарил этому плуту тридцать тысяч.
– Так что же? считать каждое дерево?
– Непременно считать. А вот ты не считал, а Рябинин
считал. У детей Рябинина будут средства к жизни и образованию, а у твоих,
пожалуй, не будет!
– Ну, уж извини меня, но есть что-то мизерное в этом
считанье. У нас свои занятия, у них свои, и им надо барыши. Ну, впрочем, дело сделано,
и конец. А вот и глазунья, самая моя любимая яичница. И Агафья Михайловна даст
нам этого травничку чудесного…
Степан Аркадьич сел к столу и начал шутить с Агафьей
Михайловной, уверяя ее, что такого обеда и ужина он давно не ел.
– Вот вы хоть похвáлите, – сказала Агафья
Михайловна, – а Константин Дмитрич, что ему ни подай, хоть хлеба
корку, – поел и пошел.
Как ни старался Левин преодолеть себя, он был мрачен и
молчалив. Ему нужно было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не мог
решиться и не находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан
Аркадьич уже сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную
ночную рубашку и лег, а Левин все медлил у него в комнате, говоря о разных
пустяках и не будучи в силах спросить, что хотел.
– Как это удивительно делают мыло, – сказал он,
оглядывая и развертывая душистый кусок мыла, который для гостя приготовила
Агафья Михайловна, но который Облонский не употреблял. – Ты посмотри, ведь
это произведение искусства.
– Да, до всего дошло теперь всякое
усовершенствование, – сказал Степан Аркадьич, влажно и блаженно
зевая. – Театры, например, и эти увеселительные… а-а-а! – зевал
он. – Электрический свет везде[62]…
а-а!
– Да, электрический свет, – сказал Левин. –
Да. Ну, а где Вронский теперь? – спросил он вдруг, положив мыло.
– Вронский? – сказал Степан Аркадьич, остановив
зевоту, – он в Петербурге. Уехал вскоре после тебя и затем ни разу не был
в Москве. И знаешь, Костя, я тебе правду скажу, – продолжал он,
облокотившись на стол и положив на руку свое красивое румяное лицо, из которого
светились, как звезды, масленые, добрые и сонные глаза. – Ты сам был
виноват. Ты испугался соперника. А я, как и тогда тебе говорил, – я не
знаю, на чьей стороне было более шансов. Отчего ты не шел напролом? Я тебе
говорил тогда, что… – Он зевнул одними челюстями, не раскрывая рта.
«Знает он или не знает, что я делал предложение? –
подумал Левин, глядя на него. – Да, что-то есть хитрое, дипломатическое в
нем», – и, чувствуя, что краснеет, он молча смотрел прямо в глаза Степана
Аркадьича.
– Если было с ее стороны что-нибудь тогда, то это было
увлеченье внешностью, – продолжал Облонский. – Этот, знаешь,
совершенный аристократизм и будущее положение в свете подействовали не на нее,
а на мать.
Левин нахмурился. Оскорбление отказа, через которое он
прошел, как будто свежею, только что полученною раной зажгло его в сердце. Он
был дома, а дома стены помогают.
– Постой, постой, – заговорил он, перебивая
Облонского, – ты говоришь: аристократизм. А позволь тебя спросить, в чем
это состоит аристократизм Вронского или кого бы то ни было, – такой
аристократизм, чтобы можно пренебречь мною? Ты считаешь Вронского аристократом,
но я нет. Человек, отец которого вылез из ничего пронырством, мать которого Бог
знает с кем не была в связи… Нет, уж извини, но я считаю аристократом себя и
людей, подобных мне, которые в прошедшем могут указать на три-четыре честные
поколения семей, находившихся на высшей степени образования (дарованье и ум –
это другое дело), и которые никогда ни пред кем не подличали, никогда ни в ком
не нуждались, как жили мой отец, мой дед. И я знаю много таких. Тебе низко
кажется, что я считаю деревья в лесу, а ты даришь тридцать тысяч Рябинину; но
ты получишь аренду и не знаю еще что, а я не получу и потому дорожу родовым и
трудовым… Мы аристократы, а не те, которые могут существовать только подачками
от сильных мира сего и кого купить можно за двугривенный.
– На кого ты? Я с тобой согласен, – говорил Степан
Аркадьич искренно и весело, хотя чувствовал, что Левин под именем тех, кого
можно купить за двугривенный, разумел и его. Оживление Левина ему искренно
нравилось. – На кого ты? Хотя многое и неправда, что ты говоришь про
Вронского, но я не про то говорю. Я говорю тебе прямо, я на твоем месте поехал
бы со мной в Москву и…
– Нет, я не знаю, знаешь ли ты или нет, но мне все
равно. И я скажу тебе, – я сделал предложение и получил отказ, и Катерина
Александровна для меня теперь только тяжелое, постыдное воспоминанье.
– Отчего? Вот вздор!
– Но не будем говорить. Извини меня, пожалуйста, если я
был груб с тобой, – сказал Левин. Теперь, высказав все, он опять стал тем,
каким был поутру. – Ты не сердишься на меня, Стива? Пожалуйста, не
сердись, – сказал он и, улыбаясь, взял его за руку.
– Да нет, нисколько, и не за что. Я рад, что мы
объяснились. А знаешь, утренняя тяга бывает хороша. Не поехать ли? Я бы так и
не спал, а прямо с тяги и на станцию.
– И прекрасно.
|
