 Увеличить |
VIII
Анна в этот первый период своего освобождения и быстрого
выздоровления чувствовала себя непростительно счастливою и полною радости
жизни. Воспоминание несчастия мужа не отравляло ее счастия. Воспоминание это, с
одной стороны, было слишком ужасно, чтобы думать о нем. С другой стороны,
несчастие ее мужа дало ей слишком большое счастие, чтобы раскаиваться.
Воспоминание обо всем, что случилось с нею после болезни: примирение с мужем,
разрыв, известие о ране Вронского, его появление, приготовление к разводу,
отъезд из дома мужа, прощанье с сыном – все это казалось ей горячечным сном, от
которого она проснулась одна с Вронским за границей. Воспоминание о зле,
причиненном мужу, возбуждало в ней чувство, похожее на отвращение и подобное
тому, какое испытывал бы тонувший человек, оторвавший от себя вцепившегося в него
человека. Человек этот утонул. Разумеется, это было дурно, но это было
единственное спасенье, и лучше не вспоминать об этих страшных подробностях.
Одно успокоительное рассуждение о своем поступке пришло ей
тогда в первую минуту разрыва, и, когда она вспомнила теперь обо всем
прошедшем, она вспомнила это одно рассуждение. «Я неизбежно сделала несчастие
этого человека, – думала она, – но я не хочу пользоваться этим
несчастием; я тоже страдаю и буду страдать: я лишаюсь того, чем я более
всего дорожила, – я лишаюсь честного имени и сына. Я сделала дурно и
потому не хочу счастия, не хочу развода и буду страдать позором и разлукой с
сыном». Но, как ни искренно хотела Анна страдать, она не страдала. Позора
никакого не было. С тем тактом, которого так много было у обоих, они за
границей, избегая русских дам, никогда не ставили себя в фальшивое положение и
везде встречали людей, которые притворялись, что вполне понимали их взаимное
положение гораздо лучше, чем они сами понимали его. Разлука с сыном, которого
она любила, и та не мучала ее первое время. Девочка, его ребенок, была так мила
и так привязала к себе Анну с тех пор, как у ней осталась одна эта девочка, что
Анна редко вспоминала о сыне.
Потребность жизни, увеличенная выздоровлением, была так
сильна и условия жизни были так новы и приятны, что Анна чувствовала себя
непростительно счастливою. Чем больше она узнавала Вронского, тем больше она
любила его. Она любила его за его самого и за его любовь к ней. Полное
обладание им было ей постоянно радостно. Близость его ей всегда была приятна.
Все черты его характера, который она узнавала больше и больше, были для нее
невыразимо милы. Наружность его, изменившаяся в штатском платье, была для нее
привлекательна, как для молодой влюбленной. Во всем, что он говорил, думал и
делал, она видела что-то особенно благородное и возвышенное. Ее восхищение пред
ним часто пугало ее самое: она искала и не могла найти в нем ничего
непрекрасного. Она не смела показывать ему сознание своего ничтожества пред
ним. Ей казалось, что он, зная это, скорее может разлюбить ее; а она
ничего так не боялась теперь, хотя и не имела к тому никаких поводов, как
потерять его любовь. Но она не могла не быть благодарна ему за его отношение к
ней и не показывать, как она ценит это. Он, по ее мнению, имевший такое
определенное призвание к государственной деятельности, в которой должен был
играть видную роль, – он пожертвовал честолюбием для нее, никогда не
показывая ни малейшего сожаления. Он был, более чем прежде, любовно-почтителен
к ней, и мысль о том, чтоб она никогда не почувствовала неловкости своего
положения, ни на минуту не покидала его. Он, столь мужественный человек, в
отношении ее не только никогда не противоречил, но не имел своей воли и был,
казалось, только занят тем, как предупредить ее желания. И она не могла не
ценить этого, хотя эта самая напряженность его внимания к ней, эта атмосфера
забот, которою он окружал ее, иногда тяготили ее.
Вронский между тем, несмотря на полное осуществление того,
что он желал так долго, не был вполне счастлив. Он скоро почувствовал, что
осуществление его желания доставило ему только песчинку из той горы счастия,
которой он ожидал. Это осуществление показало ему ту вечную ошибку, которую
делают люди, представляя себе счастие осуществлением желания. Первое время после
того, как он соединился с нею и надел штатское платье, он почувствовал всю
прелесть свободы вообще, которой он не знал прежде, и свободы любви, и был
доволен, но недолго. Он скоро почувствовал, что в душе его поднялись желания
желаний, тоска. Независимо от своей воли, он стал хвататься за каждый
мимолетный каприз, принимая его за желание и цель. Шестнадцать часов дня надо
было занять чем-нибудь, так как они жили за границей на совершенной свободе,
вне того круга условий общественной жизни, который занимал время в Петербурге.
Об удовольствиях холостой жизни, которые в прежние поездки за границу занимали
Вронского, нельзя было и думать, так как одна попытка такого рода произвела
неожиданное и несоответствующее позднему ужину с знакомыми уныние в Анне. Сношений
с обществом местным и русским, при неопределенности их положения, тоже нельзя
было иметь. Осматривание достопримечательностей, не говоря о том, что все уже
было видено, не имело для него, как для русского и умного человека, той
необъяснимой значительности, которую умеют приписывать этому делу англичане.
И как голодное животное хватает всякий попадающийся предмет,
надеясь найти в нем пищу, так и Вронский совершенно бессознательно хватался то
за политику, то за новые книги, то за картины.
Так как смолоду у него была способность к живописи и так как
он, не зная, куда тратить свои деньги, начал собирать гравюры, он остановился
на живописи, стал заниматься ею и в нее положил тот незанятый запас желаний,
который требовал удовлетворения.
У него была способность понимать искусство и верно, со
вкусом подражать искусству, и он подумал, что у него есть то самое, что нужно
для художника, и, несколько времени поколебавшись, какой он выберет род
живописи: религиозный, исторический жанр или реалистический, он принялся писать.
Он понимал все роды и мог вдохновляться и тем и другим; но он не мог себе
представить того, чтобы можно было вовсе не знать, какие есть роды живописи, и
вдохновляться непосредственно тем, что есть в душе, не заботясь, будет ли то,
что он напишет, принадлежать к какому-нибудь известному роду. Так как он не
знал этого и вдохновлялся не непосредственно жизнью, а посредственно, жизнью,
уже воплощенною искусством, то он вдохновлялся очень быстро и легко и так же
быстро и легко достигал того, что то, что он писал, было очень похоже на тот
род, которому он хотел подражать.
Более всех других родов ему нравился французский, грациозный
и эффектный, и в таком роде он начал писать портрет Анны в итальянском костюме,
и портрет этот казался ему и всем, кто его видел, очень удачным.
|
