 Увеличить |
XXIX
Анна села в коляску в еще худшем состоянии, чем то, в каком
она была, уезжая из дома. К прежним мучениям присоединилось теперь чувство
оскорбления и отверженности, которое она ясно почувствовала при встрече с Кити.
– Куда прикажете? Домой? – спросил Петр.
– Да, домой, – сказала она, теперь и не думая о
том, куда она едет.
«Как они, как на что-то страшное, непонятное и любопытное,
смотрели на меня. О чем он может с таким жаром рассказывать другому? –
думала она, глядя на двух пешеходов. – Разве можно другому рассказывать
то, что чувствуешь? Я хотела рассказывать Долли, и хорошо, что не рассказала.
Как бы она рада была моему несчастью! Она бы скрыла это; но главное чувство
было бы радость о том, что я наказана за те удовольствия, в которых она
завидовала мне. Кити, та еще бы более была рада. Как я ее всю вижу насквозь!
Она знает, что я больше, чем обыкновенно, любезна была к ее мужу. И она ревнует
и ненавидит меня. И презирает еще. В ее глазах я безнравственная женщина. Если
б я была безнравственная женщина, я бы могла влюбить в себя ее мужа… если бы
хотела. Да я и хотела. Вот этот доволен собой, – подумала она о толстом,
румяном господине, проехавшем навстречу, принявшем ее за знакомую и
приподнявшем лоснящуюся шляпу над лысою лоснящеюся головой и потом убедившемся,
что он ошибся. – Он думал, что он меня знает. А он знает меня так же мало,
как кто бы то ни было на свете знает меня. Я сама не знаю. Я знаю свои аппетиты,
как говорят французы. Вот им хочется этого грязного мороженого. Это они знают
наверное, – думала она, глядя на двух мальчиков, остановивших мороженика,
который снимал с головы кадку и утирал концом полотенца потное лицо. –
Всем нам хочется сладкого, вкусного. Нет конфет, то грязного мороженого. И Кити
так же: не Вронский, то Левин. И она завидует мне. И ненавидит меня. И все мы
ненавидим друг друга. Я Кити, Кити меня. Вот это правда. Тютькин, coiffeur… Je
me fais coiffer par Тютькин…[278] Я
это скажу ему, когда он приедет, – подумала она и улыбнулась. Но в ту же
минуту она вспомнила, что ей некому теперь говорить ничего смешного. – Да
и ничего смешного, веселого нет. Все гадко. Звонят к вечерне, и купец этот как
аккуратно крестится! – точно боится выронить что-то. Зачем эти церкви,
этот звон и эта ложь? Только для того, чтобы скрыть, что мы все ненавидим друг
друга, как эти извозчики, которые так злобно бранятся. Яшвин говорит: он хочет
меня оставить без рубашки, а я его. Вот это правда!»
На этих мыслях, которые завлекли ее так, что она перестала
даже думать о своем положении, ее застала остановка у крыльца своего дома.
Увидав вышедшего ей навстречу швейцара, она только вспомнила, что посылала
записку и телеграмму.
– Ответ есть? – спросила она.
– Сейчас посмотрю, – отвечал швейцар и, взглянув
на конторке, достал и подал ей квадратный тонкий конверт телеграммы. «Я не могу
приехать раньше десяти часов. Вронский», – прочла она.
– А посланный не возвращался?
– Никак нет, – отвечал швейцар.
«А, если так, то я знаю, что мне делать, – сказала она,
и, чувствуя поднимающийся в себе неопределенный гнев и потребность мести, она
взбежала наверх. – Я сама поеду к нему. Прежде чем навсегда уехать, я
скажу ему все. Никогда никого не ненавидела так, как этого человека!» – думала
она. Увидав его шляпу на вешалке, она содрогнулась от отвращения. Она не
соображала того, что его телеграмма была ответ на ее телеграмму и что он не
получал еще ее записки. Она представляла его себе теперь спокойно
разговаривающим с матерью и с Сорокиной и радующимся ее страданиям. «Да,
надобно ехать скорее», – сказала она себе, еще не зная, куда ехать. Ей
хотелось поскорее уйти от тех чувств, которые она испытывала в этом ужасном
доме. Прислуга, стены, вещи в этом доме – все вызывало в ней отвращение и злобу
и давило ее какою-то тяжестью.
«Да, надо ехать на станцию железной дороги, а если нет, то
поехать туда и уличить его». Анна посмотрела в газетах расписание поездов.
Вечером отходит в восемь часов две минуты. «Да, я поспею». Она велела заложить
других лошадей и занялась укладкой в дорожную сумку необходимых на несколько
дней вещей. Она знала, что не вернется более сюда. Она смутно решила себе в
числе тех планов, которые приходили ей в голову, и то, что после того, что
произойдет там на станции или в именье графини, она поедет по Нижегородской
дороге до первого города и останется там.
Обед стоял на столе; она подошла, понюхала хлеб и сыр и,
убедившись, что запах всего съестного ей противен, велела подавать коляску и
вышла. Дом уже бросал тень чрез всю улицу, и был ясный, еще теплый на солнце
вечер. И провожавшая ее с вещами Аннушка, и Петр, клавший вещи в коляску, и
кучер, очевидно недовольный, – все были противны ей и раздражали ее своими
словами и движениями.
– Мне тебя не нужно, Петр.
– А как же билет?
– Ну, как хочешь, мне все равно, – с досадой
сказала она.
Петр вскочил на козлы и, подбоченившись, приказал ехать на
вокзал.
|
