 Увеличить |
XXXI
Вронский и не пытался заснуть всю эту ночь. Он сидел на
своем кресле, то прямо устремив глаза вперед себя, то оглядывая входивших и
выходивших, и если и прежде он поражал и волновал незнакомых ему людей своим
видом непоколебимого спокойствия, то теперь он еще более казался горд и
самодовлеющ. Он смотрел на людей, как на вещи. Молодой нервный человек,
служащий в окружном суде, сидевший против него, возненавидел его за этот вид.
Молодой человек и закуривал у него, и заговаривал с ним, и даже толкал его,
чтобы дать ему почувствовать, что он не вещь, а человек, но Вронский смотрел на
него все так же, как на фонарь, и молодой человек гримасничал, чувствуя, что он
теряет самообладание под давлением этого непризнавания его человеком, и не мог
от этого заснуть.
Вронский ничего и никого не видал. Он чувствовал себя царем
не потому, чтоб он верил, что произвел впечатление на Анну, он еще не верил
этому, – но потому, что впечатление, которое она произвела на него, давало
ему счастье и гордость.
Что из этого всего выйдет, он не знал и даже не думал. Он
чувствовал, что все его доселе распущенные, разбросанные силы были собраны в
одно и с страшною энергией были направлены к одной блаженной цели. И он был
счастлив этим. Он знал только, что сказал ей правду, что он ехал туда, где была
она, что все счастье жизни, единственный смысл жизни он находил теперь в том,
чтобы видеть и слышать ее. И когда он вышел из вагона в Бологове, чтобы выпить
сельтерской воды, и увидал Анну, невольно первое слово его сказало ей то самое,
что он думал. И он рад был, что сказал ей это, что она знает теперь это и
думает об этом. Он не спал всю ночь. Вернувшись в свой вагон, он не переставая
перебирал все положения, в которых ее видел, все ее слова, и в его воображении,
заставляя замирать сердце, носились картины возможного будущего.
Когда в Петербурге он вышел из вагона, он чувствовал себя
после бессонной ночи оживленным и свежим, как после холодной ванны. Он
остановился у своего вагона, ожидая ее выхода. «Еще раз увижу, – говорил
он себе, невольно улыбаясь, – увижу ее походку, ее лицо; скажет
что-нибудь, поворотит голову, взглянет, улыбнется, может быть». Но прежде еще,
чем он увидал ее, он увидал ее мужа, которого начальник станции учтиво проводил
между толпою. «Ах, да! муж!» Теперь только в первый раз Вронский ясно понял то,
что муж было связанное с нею лицо. Он знал, что у ней есть муж, но не верил в
существование его и поверил в него вполне, только когда увидел его, с его
головой, плечами и ногами в черных панталонах; в особенности когда он
увидал, как этот муж с чувством собственности спокойно взял ее руку.
Увидев Алексея Александровича с его петербургски-свежим
лицом и строго самоуверенною фигурой, в круглой шляпе, с немного выдающеюся
спиной, он поверил в него и испытал неприятное чувство, подобное тому, какое
испытал бы человек, мучимый жаждою и добравшийся до источника и находящий в
этом источнике собаку, овцу или свинью, которая и выпила и взмутила воду.
Походка Алексея Александровича, ворочавшая всем тазом и тупыми ногами, особенно
оскорбляла Вронского. Он только за собой считал несомненное право любить ее. Но
она была все та же; и вид ее все так же, физически оживляя, возбуждая и
наполняя счастием его душу, подействовал на него. Он приказал подбежавшему к
нему из второго класса немцу-лакею взять вещи и ехать, а сам подошел к ней. Он
видел первую встречу мужа с женою и заметил с проницательностью влюбленного
признак легкого стеснения, с которым она говорила с мужем. «Нет, она не любит и
не может любить его», – решил он сам с собою.
Еще в то время, как он подходил к Анне Аркадьевне сзади, он
заметил с радостью, что она чувствовала его приближение и оглянулась было и,
узнав его, опять обратилась к мужу.
– Хорошо ли вы провели ночь? – сказал он,
наклоняясь пред нею и пред мужем вместе и предоставляя Алексею Александровичу
принять этот поклон на свой счет и узнать его или не узнать, как ему будет
угодно.
– Благодарю вас, очень хорошо, – отвечала она.
Лицо ее, казалось, устало, и не было на нем той игры
просившегося то в улыбку, то в глаза оживления; но на одно мгновение при
взгляде на него что-то мелькнуло в ее глазах, и, несмотря на то, что огонь этот
сейчас же потух, он был счастлив этим мгновением. Она взглянула на мужа, чтоб
узнать, знает ли он Вронского. Алексей Александрович смотрел на Вронского с
неудовольствием, рассеянно вспоминая, кто это. Спокойствие и самоуверенность
Вронского здесь, как коса на камень, наткнулись на холодную самоуверенность
Алексея Александровича.
– Граф Вронский, – сказала Анна.
– А! Мы знакомы, кажется, – равнодушно сказал
Алексей Александрович, подавая руку. – Туда ехала с матерью, а назад с
сыном, – сказал он, отчетливо выговаривая, как рублем даря каждым
словом. – Вы, верно, из отпуска? – сказал он и, не дожидаясь ответа,
обратился к жене своим шуточным тоном: – Что ж, много слез было пролито в
Москве при разлуке?
Обращением этим к жене он давал чувствовать Вронскому, что
желает остаться один, и, повернувшись к нему, коснулся шляпы; но Вронский
обратился к Анне Аркадьевне:
– Надеюсь иметь честь быть у вас, – сказал он.
Алексей Александрович усталыми глазами взглянул на
Вронского.
– Очень рад, – сказал он холодно, – по
понедельникам мы принимаем. – Затем, отпустив совсем Вронского, он сказал
жене: – И как хорошо, что у меня именно было полчаса времени, чтобы встретить
тебя, и что я мог показать тебе свою нежность, – продолжал он тем же
шуточным тоном.
– Ты слишком уже подчеркиваешь свою нежность, чтоб я
очень ценила, – сказала она тем же шуточным тоном, невольно прислушиваясь
к звукам шагов Вронского, шедшего за ними. «Но что мне за дело?» – подумала она
и стала спрашивать у мужа, как без нее проводил время Сережа.
– О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень
и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз
merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге.
(Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну за то, что она всегда и
обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я
смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце.
Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
Графиня Лидия Ивановна была друг ее мужа и центр одного из
тех кружков петербургского света, с которым по мужу ближе всех была связана
Анна.
– Да ведь я писала ей.
– Но ей все нужно подробно. Съезди, если не устала, мой
друг. Ну, тебе карету подаст Кондратий, а я еду в комитет. Опять буду обедать
не один, – продолжал Алексей Александрович уже не шуточным тоном. –
Ты не поверишь, как я привык…
И он, долго сжимая ей руку, с особенною улыбкой посадил ее в
карету.
|
