 Увеличить |
XIII
И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее детьми.
Дети, оставшись одни, стали жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном в
рот. Мать, застав их на деле, при Левине стала внушать им, какого труда стоит
большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что если
они будут бить чашки, то им не из чего будет пить чай, а если будут разливать
молоко, то им нечего будет есть и они умрут с голода.
И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым
дети слушали эти слова матери. Они только были огорчены тем, что прекращена их
занимательная игра, и не верили ни слову из того, что говорила мать. Они и не
могли верить, потому что не могли себе представить всего объема того, чем они
пользуются, и потому не могли представить себе, что то, что они разрушают, есть
то самое, чем они живут.
«Это все само собой, – думали они, – и интересного
и важного в этом ничего нет, потому что это всегда было и будет. И всегда все
одно и то же. Об этом нам думать нечего, это готово; а нам хочется выдумать
что-нибудь свое и новенькое. Вот мы выдумали в чашку положить малину и жарить
ее на свечке, а молоко лить фонтаном прямо в рот друг другу. Это весело и ново,
и ничего не хуже, чем пить из чашек».
«Разве не то же самое делаем мы, делал я, разумом отыскивая
значение сил природы и смысл жизни человека?» – продолжал он думать.
«И разве не то же делают все теории философские, путем
мысли, странным, не свойственным человеку, приводя его к знанию того, что он
давно знает, и так верно знает, что без того и жить бы не мог? Разве не видно
ясно в развитии теории каждого философа, что он вперед знает так же несомненно,
как и мужик Федор, и ничуть не яснее его, главный смысл жизни и только
сомнительным умственным путем хочет вернуться к тому, что всем известно?
Ну-ка, пустить одних детей, чтоб они сами приобрели, сделали
посуду, подоили молоко и т. д. Стали бы они шалить? Они бы с голоду
померли. Ну-ка, пустите нас с нашими страстями, мыслями, без понятия о едином
Боге и творце! Или без понятия того, что есть добро, без объяснения зла
нравственного.
Ну-ка, без этих понятий постройте что-нибудь!
Мы только разрушаем, потому что мы духовно сыты. Именно
дети!
Откуда у меня радостное, общее с мужиком знание, которое
одно дает мне спокойствие души? Откуда взял я это?
Я, воспитанный в понятии Бога, христианином, наполнив всю
свою жизнь теми духовными благами, которые дало мне христианство,
преисполненный весь и живущий этими благами, я, как дети, не понимая их,
разрушаю, то есть хочу разрушить то, чем я живу. А как только наступает важная
минута жизни, как дети, когда им холодно и голодно, я иду к нему, и еще менее,
чем дети, которых мать бранит за их детские шалости, я чувствую, что мои
детские попытки с жира беситься не зачитываются мне.
Да, то, что я знаю, я знаю не разумом, а это дано мне,
открыто мне, и я знаю это сердцем, верою в то главное, что исповедует церковь».
«Церковь? Церковь!» – повторил Левин, перелег на другую
сторону и, облокотившись на руку, стал глядеть вдаль, на сходившее с той
стороны к реке стадо.
«Но могу ли я верить во все, что исповедует церковь? –
думал он, испытывая себя и придумывая все то, что могло разрушить его
теперешнее спокойствие. Он нарочно стал вспоминать те учения церкви, которые
более всего всегда казались ему странными и соблазняли его. – Творение? А
я чем же объяснял существование? Существованием? Ничем? – Дьявол и
грех? – А чем я объясняю зло?.. Искупитель?..
Но я ничего, ничего не знаю и не могу знать, как только то,
что мне сказано вместе со всеми».
И ему теперь казалось, что не было ни одного из верований
церкви, которое бы нарушило главное – веру в Бога, в добро как единственное
назначение человека.
Под каждое верование церкви могло быть подставлено верование
в служение правде вместо нужд. И каждое не только не нарушало этого, но было необходимо
для того, чтобы совершалось то главное, постоянно проявляющееся на земле чудо,
состоящее в том, чтобы возможно было каждому вместе с миллионами
разнообразнейших людей, мудрецов и юродивых, детей и стариков – со всеми, с
мужиком, с Львовым, с Кити, с нищими и царями, понимать несомненно одно и то же
и слагать ту жизнь души, для которой одной стоит жить и которую одну мы ценим.
Лежа на спине, он смотрел теперь на высокое, безоблачное
небо. «Разве я не знаю, что это – бесконечное пространство и что оно не круглый
свод? Но как бы я ни щурился и ни напрягал свое зрение, я не могу видеть его не
круглым и не ограниченным, и, несмотря на свое знание о бесконечном
пространстве, я несомненно прав, когда я вижу твердый голубой свод, я более
прав, чем когда я напрягаюсь видеть дальше его».
Левин перестал уже думать и только как бы прислушивался к
таинственным голосам, о чем-то радостно и озабоченно переговаривавшимся между
собой.
«Неужели это вера? – подумал он, боясь верить своему
счастью. – Боже мой, благодарю тебя!» – проговорил он, проглатывая
поднимавшиеся рыданья и вытирая обеими руками слезы, которыми полны были его
глаза.
|
