 Увеличить |
IV
– Приехали! – Вот он! – Который? –
Помоложе-то, что ль? – а она-то, матушка, ни жива ни мертва! – заговорили
в толпе, когда Левин, встретив невесту у подъезда, с нею вместе вошел в
церковь.
Степан Аркадьич рассказал жене причину замедления, и гости,
улыбаясь, перешептывались между собой. Левин ничего и никого не замечал; он, не
спуская глаз, смотрел на свою невесту.
Все говорили, что она очень подурнела в эти последние дни и
была под венцом далеко не так хороша, как обыкновенно; но Левин не находил
этого. Он смотрел на ее высокую прическу с длинным белым вуалем и белыми
цветами, на высоко стоявший сборчатый воротник, особенно девственно закрывавший
с боков и открывавший спереди ее длинную шею, и поразительно тонкую талию, и
ему казалось, что она была лучше, чем когда-нибудь, – не потому, чтоб эти
цветы, этот вуаль, это выписанное из Парижа платье прибавляли что-нибудь к ее
красоте, но потому, что, несмотря на эту приготовленную пышность наряда,
выражение ее милого лица, ее взгляда, ее губ были все тем же ее особенным
выражением невинной правдивости.
– Я думала уже, что ты хотел бежать, – сказала она
и улыбнулась ему.
– Так глупо, чтó со мной случилось, совестно
говорить! – сказал он, краснея, и должен был обратиться к подошедшему
Сергею Ивановичу.
– Хороша твоя история с рубашкой! – сказал Сергей
Иванович, покачивая головой и улыбаясь.
– Да, да, – отвечал Левин, не понимая, о чем ему
говорят.
– Ну, Костя, теперь надо решить, – сказал Степан
Аркадьич с притворно-испуганным видом, – важный вопрос. Ты именно теперь в
состоянии оценить всю важность его. У меня спрашивают: обожженные ли свечи
зажечь, или необожженные? Разница десять рублей, – присовокупил он,
собирая губы в улыбку. – Я решил, но боюсь, что ты не изъявишь согласия.
Левин понял, что это была шутка, но не мог улыбнуться.
– Так как же? необожженные или обожженные? вот вопрос.
– Да, да! необожженные.
– Ну, я очень рад. Вопрос решен! – сказал Степан
Аркадьич, улыбаясь. – Однако как глупеют люди в этом положении, –
сказал он Чирикову, когда Левин, растерянно поглядев на него, подвинулся к
невесте.
– Смотри, Кити, первая стань на ковер, – сказала
графиня Нордстон, подходя. – Хороши вы! – обратилась она к Левину.
– Что, не страшно? – сказала Марья Дмитриевна,
старая тетка.
– Тебе не свежо ли? Ты бледна. Постой, нагнись! –
сказала сестра Кити, Львова, и, округлив свои полные прекрасные руки, с улыбкою
поправила ей цветы на голове.
Долли подошла, хотела сказать что-то, но не могла
выговорить, заплакала и неестественно засмеялась.
Кити смотрела на всех такими же отсутствующими глазами, как
и Левин. На все обращенные к ней речи она могла отвечать только улыбкой счастья,
которая теперь была ей так естественна.
Между тем церковнослужители облачились, и священник с
дьяконом вышли к аналою, стоявшему в притворе церкви. Священник обратился к
Левину, что-то сказав. Левин не расслушал того, что сказал священник.
– Берите за руку невесту и ведите, – сказал шафер
Левину.
Долго Левин не мог понять, чего от него требовали. Долго
поправляли его и хотели уже бросить, – потому что он брал все не тою рукой
или не за ту руку, – когда он понял, наконец, что надо было правою рукой,
не переменяя положения, взять ее за правую же руку. Когда он, наконец, взял
невесту за руку, как надо было, священник прошел несколько шагов впереди их и
остановился у аналоя. Толпа родных и знакомых, жужжа говором и шурша шлейфами,
подвинулась за ними. Кто-то, нагнувшись, поправил шлейф невесты. В церкви стало
так тихо, что слышалось падение капель воска.
Старичок священник, в камилавке, с блестящими серебром
седыми прядями волос, разобранными на две стороны за ушами, выпростав маленькие
старческие руки из-под тяжелой серебряной с золотым крестом на спине ризы,
перебирал что-то у аналоя.
Степан Аркадьич осторожно подошел к нему, пошептал что-то и,
подмигнув Левину, зашел опять назад.
Священник зажег две украшенные цветами свечи, держа их боком
в левой руке, так что воск капал с них медленно, и повернулся лицом к
новоневестным. Священник был тот же самый, который исповедовал Левина. Он
посмотрел усталым и грустным взглядом на жениха и невесту, вздохнул и,
выпростав из-под ризы правую руку, благословил ею жениха и так же, но с
оттенком осторожной нежности, наложил сложенные персты на склоненную голову
Кити. Потом он подал им свечи и, взяв кадило, медленно отошел от них.
«Неужели это правда?» – подумал Левин и оглянулся на
невесту. Ему несколько сверху виднелся ее профиль, и по чуть заметному движению
ее губ и ресниц он знал, что она почувствовала его взгляд. Она не оглянулась,
но высокий сборчатый воротничок зашевелился, поднимаясь к ее розовому
маленькому уху. Он видел, что вздох остановился в ее груди и задрожала
маленькая рука в высокой перчатке, державшая свечу.
Вся суета рубашки, опоздания, разговор с знакомыми, родными,
их неудовольствие, его смешное положение – все вдруг исчезло, и ему стало
радостно и страшно.
Красивый рослый протодьякон в серебряном стихаре, со
стоящими по сторонам расчесанными завитыми кудрями, бойко выступил вперед и,
привычным жестом приподняв на двух пальцах орарь, остановился против
священника.
«Бла-го-сло-ви, вла-дыко!» – медленно один за другим,
колебля волны воздуха, раздались торжественные звуки. «Благословен Бог наш
всегда, ныне и присно и во веки веков», – смиренно и певуче ответил
старичок священник, продолжая перебирать что-то на аналое. И, наполняя всю
церковь от окон до сводов, стройно и широко поднялся, усилился, остановился на
мгновение и тихо замер полный аккорд невидимого клира.
Молились, как и всегда, о свышнем мире и спасении, о синоде,
о государе; молились и о ныне обручающихся рабе Божием Константине и Екатерине.
«О еже ниспослатися им любве совершенней, мирней и помощи,
Господу помолимся», – как бы дышала вся церковь голосом протодьякона.
Левин слушал слова, и они поражали его. «Как они догадались,
что помощи, именно помощи? – думал он, вспоминая все свои недавние страхи
и сомнения. – Что я знаю? Что я могу в этом страшном деле, – думал
он, – без помощи? Именно помощи мне нужно теперь».
Когда дьякон кончил ектенью, священник обратился к
обручавшимся с книгой:
«Боже вечный, расстоящияся собравый в соединение, –
читал он кротким певучим голосом, – и союз любве положивый им
неразрушимый; благословивый Исаака и Ревекку, наследники я Твоего обетования
показавый: сам благослови и рабы Твоя сия, Константина, Екатерину, наставляя я
на всякое дело благое. Яко милостивый и человеколюбец Бог еси, и Тебе славу
воссылаем, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков». –
«А-аминь», – опять разлился в воздухе невидимый хор.
«Расстоящияся собравый в соединение и союз любве
положивый», – как глубокомысленны эти слова и как соответственны тому, что
чувствуешь в эту минуту! – думал Левин. – Чувствует ли она то же, что
я?»
И, оглянувшись, он встретил ее взгляд.
И по выражению этого взгляда он заключил, что она понимала
то же, что и он. Но это было неправда; она совсем почти не понимала слов службы
и даже не слушала их во время обручения. Она не могла слушать и понимать их:
так сильно было одно то чувство, которое наполняло ее душу и все более и более
усиливалось. Чувство это была радость полного совершения того, что уже полтора
месяца совершилось в ее душе и что в продолжение всех этих шести недель
радовало и мучало ее. В душе ее в тот день, как она в своем коричневом платье в
зале арбатского дома подошла к нему молча и отдалась ему, – в душе ее в
этот день и час совершился полный разрыв со всею прежнею жизнью, и началась совершенно
другая, новая, совершенно неизвестная ей жизнь, в действительности же
продолжалась старая. Эти шесть недель были самое блаженное и самое мучительное
для нее время. Вся жизнь ее, все желания, надежды были сосредоточены на одном
этом непонятном еще для нее человеке, с которым связывало ее какое-то еще более
непонятное, чем сам человек, то сближающее, то отталкивающее чувство, а вместе
с тем она продолжала жить в условиях прежней жизни. Живя старою жизнью, она
ужасалась на себя, на свое полное непреодолимое равнодушие ко всему своему
прошедшему: к вещам, к привычкам, к людям, любившим и любящим ее, к огорченной
этим равнодушием матери, к милому, прежде больше всего на свете любимому
нежному отцу. То она ужасалась на это равнодушие, то радовалась тому, что привело
ее к этому равнодушию. Ни думать, ни желать она ничего не могла вне жизни с
этим человеком; но этой новой жизни еще не было, и она не могла себе даже
представить ее ясно. Было одно ожидание – страх и радость нового и
неизвестного. И теперь вот-вот ожидание, и неизвестность, и раскаяние в
отречении от прежней жизни – все кончится, и начнется новое. Это новое не могло
быть не страшно по своей неизвестности; но страшно или не страшно – оно уже
совершилось еще шесть недель тому назад в ее душе; теперь же только освящалось
то, что давно уже сделалось в ее душе.
Повернувшись опять к аналою, священник с трудом поймал
маленькое кольцо Кити и, потребовав руку Левина, надел на первый сустав его
пальца. «Обручается раб Божий Константин рабе Божией Екатерине». И, надев
большое кольцо на розовый, маленький, жалкий своею слабостью палец Кити,
священник проговорил то же.
Несколько раз обручаемые хотели догадаться, что надо
сделать, и каждый раз ошибались, и священник шепотом поправлял их. Наконец,
сделав, что нужно было, перекрестив их кольцами, он опять передал Кити большое,
а Левину маленькое; опять они запутались и два раза передавали кольцо из руки в
руку, и все-таки выходило не то, что требовалось.
Долли, Чириков и Степан Аркадьич выступили вперед поправить
их. Произошло замешательство, шепот и улыбки, но торжественно-умиленное
выражение на лицах обручаемых не изменилось; напротив, путаясь руками, они
смотрели серьезнее и торжественнее, чем прежде, и улыбка, с которою Степан
Аркадьич шепнул, чтобы теперь каждый надел свое кольцо, невольно замерла у него
на губах. Ему чувствовалось, что всякая улыбка оскорбит их.
«Ты бо изначала создал еси мужеский пол и женский, –
читал священник вслед за переменой колец, – и от Тебе сочетавается мужу
жена, в помощь и в восприятие рода человеча. Сам убо, Господи Боже наш,
пославый истину на наследие Твое и обетование Твое, на рабы Твоя отцы наша, в
коемждо роде и роде, избранныя Твоя: призри на раба Твоего Константина и на
рабу Твою Екатерину и утверди обручение их в вере, и единомыслии, и истине, и
любви…»
Левин чувствовал все более и более, что все его мысли о
женитьбе, его мечты о том, как он устроит свою жизнь, – что все это было
ребячество и что это что-то такое, чего он не понимал до сих пор и теперь еще
менее понимает, хотя это и совершается над ним; в груди его все выше и
выше поднимались содрогания, и непокорные слезы выступали ему на глаза.
|
