XIX
В день красносельских скачек Вронский раньше обыкновенного
пришел съесть бифстек в общую залу артели полка. Ему не нужно было очень строго
выдерживать себя, так как вес его как раз равнялся положенным четырем пудам с
половинкою; но надо было и не потолстеть, и потому он избегал мучного и
сладкого. Он сидел в расстегнутом над белым жилетом сюртуке, облокотившись
обеими руками на стол, и, ожидая заказанного бифстека, смотрел в книгу
французского романа, лежавшую на тарелке. Он смотрел в книгу только затем,
чтобы не разговаривать с входившими и выходившими офицерами, и думал.
Он думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче
после скачек. Но он не видал ее три дня и, вследствие возвращения мужа из-за
границы, не знал, возможно ли это нынче или нет, и не знал, как узнать это. Он
виделся с ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он
ездил как можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал вопрос, как это
сделать.
«Разумеется, я скажу, что Бетси прислала меня спросить,
приедет ли она на скачки. Разумеется, поеду», – решил он сам с собой,
поднимая голову от книги. И, живо представив себе счастье увидать ее, он
просиял лицом.
– Пошли ко мне на дом, чтобы закладывали поскорей
коляску тройкой, – сказал он слуге, подававшему ему бифстек на серебряном
горячем блюде, и, придвинув блюдо, стал есть.
В соседней бильярдной слышались удары шаров, говор и смех.
Из входной двери появились два офицера: один молоденький, с слабым, тонким
лицом, недавно поступивший из Пажеского корпуса в их полк; другой пухлый,
старый офицер с браслетом на руке и заплывшими маленькими глазами.
Вронский взглянул на них, нахмурился и, как будто не заметив
их, косясь на книгу, стал есть и читать вместе.
– Что? подкрепляешься на работу? – сказал пухлый
офицер, садясь подле него.
– Видишь, – отвечал Вронский, хмурясь, отирая рот
и не глядя на него.
– А не боишься потолстеть? – сказал тот,
поворачивая стул для молоденького офицера.
– Что? – сердито сказал Вронский, делая гримасу
отвращения и показывая свои сплошные зубы.
– Не боишься потолстеть?
– Человек, хересу! – сказал Вронский, не отвечая,
и, переложив книгу на другую сторону, продолжал читать.
Пухлый офицер взял карту вин и обратился к молоденькому
офицеру.
– Ты сам выбери, что будем пить, – сказал он,
подавая ему карту и глядя на него.
– Пожалуй, рейнвейну, – сказал молодой офицер,
робко косясь на Вронского и стараясь поймать пальцами чуть отросшие усики.
Видя, что Вронский не оборачивается, молодой офицер встал.
– Пойдем в бильярдную, – сказал он.
Пухлый офицер покорно встал, и они направились к двери.
В это время в комнату вошел высокий и статный ротмистр Яшвин
и, кверху, презрительно кивнув головой двум офицерам, подошел ко Вронскому.
– А! вот он! – крикнул он, крепко ударив его своею
большою рукой по погону. Вронский оглянулся сердито, но тотчас же лицо его
просияло свойственною ему спокойною и твердою лаской.
– Умно, Алеша, – сказал ротмистр громким
баритоном. – Теперь поешь и выпей одну рюмочку.
– Да не хочется есть.
– Вот неразлучные, – прибавил Яшвин, насмешливо
глядя на двух офицеров, которые выходили в это время из комнаты. И он сел подле
Вронского, согнув острыми углами свои слишком длинные по высоте стульев стегна
и голени в узких рейтузах. – Что ж ты вчера не заехал в красненский театр?
Нумерова совсем недурна была. Где ты был?
– Я у Тверских засиделся, – отвечал Вронский.
– А! – отозвался Яшвин.
Яшвин, игрок, кутила и не только человек без всяких правил,
но с безнравственными правилами, – Яшвин был в полку лучший приятель
Вронского. Вронский любил его и за его необычайную физическую силу, которую он
большею частью выказывал тем, что мог пить, как бочка, не спать и быть все
таким же, и за большую нравственную силу, которую он выказывал в отношениях к
начальникам и товарищам, вызывая к себе страх и уважение, и в игре, которую он
вел на десятки тысяч и всегда, несмотря на выпитое вино, так тонко и твердо,
что считался первым игроком в Английском клубе. Вронский уважал и любил его в
особенности за то, что чувствовал, что Яшвин любит его не за его имя и
богатство, а за него самого. И из всех людей с ним одним Вронский хотел бы
говорить про свою любовь. Он чувствовал, что Яшвин один, несмотря на то, что,
казалось, презирал всякое чувство, – один, казалось Вронскому, мог
понимать ту сильную страсть, которая теперь наполнила всю его жизнь. Кроме
того, он был уверен, что Яшвин уже наверное не находит удовольствия в сплетне и
скандале, а понимает это чувство как должно, то есть знает и верит, что любовь
эта – не шутка, не забава, а что-то серьезнее и важнее.
Вронский не говорил с ним о своей любви, но знал, что он все
знает, все понимает как должно, и ему приятно было видеть это по его глазам.
– А, да! – сказал он на то, что Вронский был у
Тверских, и, блеснув своими черными глазами, взялся за левый ус и стал
заправлять его в рот по своей дурной привычке.
– Ну, а ты вчера что сделал? Выиграл? – спросил
Вронский.
– Восемь тысяч. Да три не хороши, едва ли отдаст.
– Ну, так можешь за меня и проиграть, – сказал
Вронский, смеясь. (Яшвин держал большое пари за Вронского.)
– Ни за что не проиграю.
– Один Махотин опасен.
И разговор перешел на ожидания нынешней скачки, о которой
только и мог думать теперь Вронский.
– Пойдем, я кончил, – сказал Вронский и, встав,
пошел к двери. Яшвин встал тоже, растянув свои огромные ноги и длинную спину.
– Мне обедать еще рано, а выпить надо. Я приду сейчас.
Эй, вина! – крикнул он своим знаменитым в командовании, густым и
заставлявшим дрожать стекла голосом. – Нет, не надо, – тотчас же
опять крикнул он. – Ты домой, так я с тобой пойду.
И они пошли с Вронским.
|
