Увеличить |
IV
Варенька в своем белом платке на черных волосах, окруженная
детьми, добродушно и весело занятая ими и, очевидно, взволнованная возможностью
объяснения с нравящимся ей мужчиною, была очень привлекательна. Сергей Иванович
ходил рядом с ней и не переставая любовался ею. Глядя на нее, он вспоминал все
те милые речи, которые он слышал от нее, все, что знал про нее хорошего, и все
более и более сознавал, что чувство, которое он испытывает к ней, есть что-то
особенное, испытанное им давно-давно и один только раз, в первой молодости.
Чувство радости от близости к ней, все усиливаясь, дошло до того, что, подавая
ей в ее корзинку найденный им огромный на тонком корне с завернувшимися краями
березовый гриб, он взглянул ей в глаза и, заметив краску радостного и
испуганного волнения, покрывшую ее лицо, сам смутился и улыбнулся ей молча
такою улыбкой, которая слишком много говорила.
«Если так, – сказал он себе, – я должен обдумать и
решить, а не отдаваться, как мальчик, увлечению минуты».
– Пойду теперь независимо от всех собирать грибы, а то
мои приобретения незаметны, – сказал он и пошел один с опушки леса, где
они ходили по шелковистой низкой траве между редкими старыми березами, в
середину леса, где между белыми березовыми стволами серели стволы осины и
темнели кусты орешника. Отойдя шагов сорок и зайдя за куст бересклета в полном
цвету с его розово-красными сережками, Сергей Иванович, зная, что его не видят,
остановился. Вокруг него было совершенно тихо. Только вверху берез, под
которыми он стоял, как рой пчел, неумолкаемо шумели мухи, и изредка доносились
голоса детей. Вдруг недалеко с края леса прозвучал контральтовый голос
Вареньки, звавший Гришу, и радостная улыбка выступила на лицо Сергея Ивановича.
Сознав эту улыбку, Сергей Иванович покачал неодобрительно головой на свое
состояние и, достав сигару, стал закуривать. Он долго не мог зажечь спичку о
ствол березы. Нежная пленка белой коры облепляла фосфор, и огонь тух. Наконец
одна из спичек загорелась, и пахучий дым сигары колеблющеюся широкою скатертью
определенно потянулся вперед и вверх над кустом под спускавшиеся ветки березы.
Следя глазами за полосой дыма, Сергей Иванович пошел тихим шагом, обдумывая
свое состояние.
«Отчего же и нет? – думал он. – Если б это была
вспышка или страсть, если б я испытывал только это влечение – это взаимное
влечение (я могу сказать взаимное ), но чувствовал бы, что оно идет
вразрез со всем складом моей жизни, если б я чувствовал, что, отдавшись этому
влечению, я изменяю своему призванию и долгу… но этого нет. Одно, что я могу
сказать против, это то, что, потеряв Marie, я говорил себе, что останусь верен
ее памяти. Одно это я могу сказать против своего чувства… Это важно», –
говорил себе Сергей Иванович, чувствуя вместе с тем, что это соображение для
него лично не могло иметь никакой важности, а разве только портило в глазах
других людей его поэтическую роль. «Но, кроме этого, сколько бы я ни искал, я
ничего не найду, что бы сказать против моего чувства. Если бы я выбирал одним
разумом, я ничего не мог бы найти лучше».
Сколько он ни вспоминал женщин и девушек, которых он знал,
он не мог вспомнить девушки, которая бы до такой степени соединяла все, именно
все качества, которые он, холодно рассуждая, желал видеть в своей жене. Она
имела всю прелесть и свежесть молодости, но не была ребенком, и если любила
его, то любила сознательно, как должна любить женщина: это было одно. Другое:
она была не только далека от светскости, но, очевидно, имела отвращение к
свету, а вместе с тем знала свет и имела все те приемы женщины хорошего
общества, без которых для Сергея Ивановича была немыслима подруга жизни.
Третье: она была религиозна, и не как ребенок безотчетно религиозна и добра,
какою была, например, Кити; но жизнь ее была основана на религиозных
убеждениях. Даже до мелочей Сергей Иванович находил в ней все то, чего он желал
от жены: она была бедна и одинока, так что она не приведет с собой кучу родных
и их влияние в дом мужа, как это он видел на Кити, а будет всем обязана мужу,
чего он тоже всегда желал для своей будущей семейной жизни. И эта девушка,
соединявшая в себе все эти качества, любила его. Он был скромен, но не мог не
видеть этого. И он любил ее. Одно соображение против – были его года. Но его
порода долговечна, у него не было ни одного седого волоса, ему никто не давал
сорока лет, и он помнил, что Варенька говорила, что только в России люди в
пятьдесят лет считают себя стариками, а что во Франции пятидесятилетний человек
считает себя dans la force de l’âge,[151] а
сорокалетний – un jeune homme.[152] Но
что значил счет годов, когда он чувствовал себя молодым душой, каким он был
двадцать лет тому назад? Разве не молодость было то чувство, которое он
испытывал теперь, когда, выйдя с другой стороны опять на край леса, он увидел
на ярком свете косых лучей солнца грациозную фигуру Вареньки, в желтом платье и
с корзинкой, шедшей легким шагом мимо ствола старой березы, и когда это
впечатление вида Вареньки слилось в одно с поразившим его своею красотой видом
облитого косыми лучами желтеющего овсяного поля и за полем далекого старого леса,
испещренного желтизною, тающего в синей дали? Сердце его радостно сжалось.
Чувство умиления охватило его. Он почувствовал, что решился. Варенька, только
что присевшая, чтобы поднять гриб, гибким движением поднялась и оглянулась.
Бросив сигару, Сергей Иванович решительными шагами направился к ней.
|