 Увеличить |
X
– Кити пишет мне, что ничего так не желает, как
уединения и спокойствия, – сказала Долли после наступившего молчания.
– А что, здоровье ее лучше? – с волнением спросил
Левин.
– Слава Богу, она совсем поправилась. Я никогда не
верила, чтоб у нее была грудная болезнь.
– Ах, я очень рад! – сказал Левин, и что-то
трогательное, беспомощное показалось Долли в его лице в то время, как он сказал
это и молча смотрел на нее.
– Послушайте, Константин Дмитрич, – сказала Дарья
Александровна, улыбаясь своею доброю и несколько насмешливою улыбкой, – за
что вы сердитесь на Кити?
– Я? Я не сержусь, – сказал Левин.
– Нет, вы сердитесь. Отчего вы не заехали ни к нам, ни
к ним, когда были в Москве?
– Дарья Александровна, – сказал он, краснея до
корней волос, – я удивляюсь даже, что вы, с вашею добротой, не чувствуете
этого. Как вам просто не жалко меня, когда вы знаете…
– Что я знаю?
– Знаете, что я делал предложение и что мне
отказано, – проговорил Левин, и вся та нежность, которую минуту тому назад
он чувствовал к Кити, заменилась в душе его чувством злобы за оскорбление.
– Почему же вы думаете, что я знаю?
– Потому что все это знают.
– Вот уж в этом вы ошибаетесь; я не знала этого,
хотя и догадывалась.
– А! ну так вы теперь знаете.
– Я знала только то, что что-то было, но что, я никогда
не могла узнать от Кити. Я видела только, что было что-то, что ее ужасно
мучало, и что она просила меня никогда не говорить об этом. А если она не
сказала мне, то она никому не говорила. Но что же у вас было? Скажите мне.
– Я вам сказал, что было.
– Когда?
– Когда я был в последний раз у вас.
– А знаете, что я вам скажу, – сказала Дарья
Александровна, – мне ее ужасно, ужасно жалко. Вы страдаете только от
гордости…
– Может быть, – сказал Левин, – но…
Она перебила его:
– Но ее, бедняжку, мне ужасно и ужасно жалко. Теперь я
все понимаю.
– Ну, Дарья Александровна, вы меня извините, –
сказал он, вставая. – Прощайте! Дарья Александровна, до свиданья.
– Нет, постойте, – сказала она, схватывая его за
рукав. – Постойте, садитесь.
– Пожалуйста, пожалуйста, не будем говорить об
этом, – сказал он, садясь и вместе с тем чувствуя, что в сердце его
поднимается и шевелится казавшаяся ему похороненною надежда.
– Если б я вас не любила, – сказала Дарья
Александровна, и слезы выступили ей на глаза, – если б я вас не знала, как
я вас знаю…
Казавшееся мертвым чувство оживало все более и более,
поднималось и завладевало сердцем Левина.
– Да, я теперь все поняла, – продолжала Дарья
Александровна. – Вы этого не можете понять; вам, мужчинам, свободным и
выбирающим, всегда ясно, кого вы любите. Но девушка в положении ожидания с этим
женским, девичьим стыдом, девушка, которая видит вас, мужчин, издалека,
принимает все на слово, – у девушки бывает и может быть такое чувство, что
она не знает, кого она любит, и не знает, что сказать.
– Да, если сердце не говорит…
– Нет, сердце говорит, но вы подумайте: вы, мужчины,
имеете виды на девушку, вы ездите в дом, вы сближаетесь, высматриваете,
выжидаете, найдете ли вы то, что вы любите, и потом, когда вы убеждены, что
любите, вы делаете предложение…
– Ну, это не совсем так.
– Все равно, вы делаете предложение, когда ваша любовь
созрела или когда у вас между двумя выбираемыми совершился перевес. А девушку
не спрашивают. Хотят, чтоб она сама выбирала, а она не может выбрать и только
отвечает: да и нет.
«Да, выбор между мной и Вронским», – подумал Левин, и
оживавший в душе его мертвец опять умер и только мучительно давил его сердце.
– Дарья Александровна, – сказал он, – так
выбирают платье или не знаю какую покупку, а не любовь. Выбор сделан, и тем
лучше… И повторенья быть не может.
– Ах, гордость и гордость! – сказала Дарья
Александровна, как будто презирая его за низость этого чувства в сравнении с
тем, другим чувством, которое знают одни женщины. – В то время как вы
делали предложение Кити, она именно была в том положении, когда она не могла
отвечать. В ней было колебание. Колебание: вы или Вронский. Его она видела
каждый день, вас давно не видала. Положим, если б она была старше, – для
меня, например, на ее месте не могло бы быть колебанья. Он мне всегда противен
был, и так и кончилось.
Левин вспомнил ответ Кити. Она сказала: Нет, это не может
быть …
– Дарья Александровна, – сказал он сухо, – я
ценю вашу доверенность ко мне; я думаю, что вы ошибаетесь. Но, прав я или
не прав, эта гордость, которую вы так презираете, делает то, что для меня
всякая мысль о Катерине Александровне невозможна, – вы понимаете,
совершенно невозможна.
– Я только одно еще скажу, вы понимаете, что я говорю о
сестре, которую я люблю, как своих детей. Я не говорю, чтоб она любила вас, но
я только хотела сказать, что ее отказ в ту минуту ничего не доказывает.
– Я не знаю! – вскакивая, сказал Левин. –
Если бы вы знали, как вы больно мне делаете! Все равно, как у вас бы умер
ребенок, а вам бы говорили: а вот он был бы такой, такой, и мог бы жить, и вы
бы на него радовались. А он умер, умер, умер…
– Как вы смешны, – сказала Дарья Александровна с
грустною усмешкой, несмотря на волнение Левина. – Да, я теперь все
понимаю, – продолжала она задумчиво. – Так вы не приедете к нам,
когда Кити будет?
– Нет, не приеду. Разумеется, я не буду избегать Катерины
Александровны, но, где могу, постараюсь избавить ее от неприятности моего
присутствия.
– Очень, очень вы смешны, – повторила Дарья
Александровна, с нежностью вглядываясь в его лицо. – Ну, хорошо, так как
будто мы ничего про это не говорили. Зачем ты пришла, Таня? – сказала
Дарья Александровна по-французски вошедшей девочке.
– Где моя лопатка, мама?
– Я говорю по-французски, и ты так же скажи.
Девочка хотела сказать, но забыла, как лопатка, мать
подсказала ей и потом по-французски же сказала, где отыскать лопатку. И это
показалось Левину неприятным.
Все теперь казалось ему в доме Дарьи Александровны и в ее
детях совсем уже не так мило, как прежде.
«И для чего она говорит по-французски с детьми? –
подумал он. – Как это неестественно и фальшиво! И дети чувствуют это.
Выучить по-французски и отучить от искренности», – думал он сам с собой,
не зная того, что Дарья Александровна все это двадцать раз уже передумала и
все-таки, хотя и в ущерб искренности, нашла необходимым учить этим путем своих
детей.
– Но куда же вам ехать? Посидите.
Левин остался до чая, но веселье его все исчезло, и ему было
неловко.
После чая он вышел в переднюю велеть подавать лошадей и,
когда вернулся, застал Дарью Александровну взволнованную, с расстроенным лицом
и слезами на глазах. В то время как Левин выходил, случилось для Дарьи
Александровны ужасное событие, разрушившее вдруг все ее сегодняшнее счастье и
гордость детьми. Гриша и Таня подрались за мячик. Дарья Александровна, услышав
крик в детской, выбежала и застала их в ужасном виде. Таня держала Гришу за
волосы, а он, с изуродованным злобой лицом, бил ее кулаками куда попало. Что-то
оборвалось в сердце Дарьи Александровны, когда она увидала это. Как будто мрак
надвинулся на ее жизнь: она поняла, что те ее дети, которыми она так гордилась,
были не только самые обыкновенные, но даже нехорошие, дурно воспитанные дети, с
грубыми, зверскими наклонностями, злые дети.
Она ни о чем другом не могла говорить и думать и не могла не
рассказать Левину своего несчастья.
Левин видел, что она несчастлива, и постарался утешить ее,
говоря, что это ничего дурного не доказывает, что все дети дерутся; но, говоря
это, в душе своей Левин думал: «Нет, я не буду ломаться и говорить
по-французски со своими детьми, но у меня будут не такие дети: надо только не портить,
не уродовать детей, и они будут прелестны. Да, у меня будут не такие дети».
Он простился и уехал, и она не удерживала его.
|
