XXVII
«Уехал! Кончено!» – сказала себе Анна, стоя у окна; и в
ответ на этот вопрос впечатления мрака при потухшей свече и страшного сна,
сливаясь в одно, холодным ужасом наполнили ее сердце.
«Нет, это не может быть!» – вскрикнула она и, перейдя
комнату, крепко позвонила. Ей так страшно было теперь оставаться одной, что, не
дожидаясь прихода человека, она пошла навстречу ему.
– Узнайте, куда поехал граф, – сказала она.
Человек отвечал, что граф поехал в конюшни.
– Они приказали доложить, что если вам угодно выехать,
то коляска сейчас вернется.
– Хорошо. Постойте. Сейчас я напишу записку. Пошлите
Михайлу с запиской в конюшни. Поскорее.
Она села и написала:
«Я виновата. Вернись домой, надо объясниться. Ради Бога
приезжай, мне страшно».
Она запечатала и отдала человеку.
Она боялась оставаться одна теперь и вслед за человеком
вышла из комнаты и пошла в детскую.
«Что ж, это не то, это не он! Где его голубые глаза, милая и
робкая улыбка?» – была первая мысль ее, когда она увидала свою пухлую, румяную
девочку с черными волосами, вместо Сережи, которого она, при запутанности своих
мыслей, ожидала видеть в детской. Девочка, сидя у стола, упорно и крепко
хлопала по нем пробкой и бессмысленно глядела на мать двумя смородинами –
черными глазами. Ответив англичанке, что она совсем здорова и что завтра
уезжает в деревню, Анна подсела к девочке и стала пред нею вертеть пробку с
графина. Но громкий, звонкий смех ребенка и движение, которое она сделала
бровью, так живо ей напомнили Вронского, что, удерживая рыдания, она поспешно
встала и вышла. «Неужели все кончено? Нет, это не может быть, – думала
она. – Он вернется. Но как он объяснит мне эту улыбку, это оживление после
того, как он говорил с ней? Но и не объяснит, все-таки поверю. Если я не
поверю, то мне остается одно, – а я не хочу».
Она посмотрела на часы. Прошло двенадцать минут. «Теперь уж
он получил записку и едет назад. Недолго, еще десять минут… Но что, если он не
приедет? Нет, этого не может быть. Надо, чтобы он не видел меня с заплаканными
глазами. Я пойду умоюсь. Да, да, чесалась ли я, или нет?» – спросила она себя.
И не могла вспомнить. Она ощупала голову рукой. «Да, я причесана, но когда,
решительно не помню». Она даже не верила своей руке и подошла к трюмо, чтоб
увидать, причесана ли она в самом деле, или нет? Она была причесана и не могла
вспомнить, когда она это делала. «Кто это?» – думала она, глядя в зеркало на
воспаленное лицо со странно блестящими глазами, испуганно смотревшими на нее.
«Да это я», – вдруг поняла она, и, оглядывая себя всю, она почувствовала
вдруг на себе его поцелуи и, содрогаясь, двинула плечами. Потом подняла руку к
губам и поцеловала ее.
«Что это, я с ума схожу», – и она пошла в спальню, где
Аннушка убирала комнату.
– Аннушка, – сказала она, останавливаясь пред ней
и глядя на горничную, сама не зная, что скажет ей.
– К Дарье Александровне вы хотели ехать, – как бы
понимая, сказала горничная.
– К Дарье Александровне? Да, я поеду.
«Пятнадцать минут туда, пятнадцать назад. Он едет уже, он
приедет сейчас. – Она вынула часы и посмотрела на них. – Но как он
мог уехать, оставив меня в таком положении? Как он может жить, не примирившись
со мною?» Она подошла к окну и стала смотреть на улицу. По времени он уже мог
вернуться. Но расчет мог быть неверен, и она вновь стала вспоминать, когда он
уехал, и считать минуты.
В то время как она отходила к большим часам, чтобы проверить
свои, кто-то подъехал. Взглянув из окна, она увидала его коляску. Но никто не
шел на лестницу, и внизу слышны были голоса. Это был посланный, вернувшийся в
коляске. Она сошла к нему.
– Графа не застали. Они уехали на Нижегородскую дорогу.
– Что тебе? Что?.. – обратилась она к румяному,
веселому Михайле, подававшему ей назад ее записку.
«Да ведь он не получил ее», – вспомнила она.
– Поезжай с этой же запиской в деревню к графине
Вронской, знаешь? И тотчас же привези ответ, – сказала она посланному.
«А я сама, что же я буду делать? – подумала она. –
Да, я поеду к Долли, это правда, а то я с ума сойду. Да, я могу еще
телеграфировать». И она написала депешу:
«Мне необходимо переговорить, сейчас приезжайте».
Отослав телеграмму, она пошла одеваться. Уже одетая и в
шляпе, она опять взглянула в глаза потолстевшей, спокойной Аннушки. Явное
сострадание было видно в этих маленьких добрых серых глазах.
– Аннушка, милая, что мне делать? – рыдая,
проговорила Анна, беспомощно опускаясь на кресло.
– Что же так беспокоиться, Анна Аркадьевна! Ведь это
бывает. Вы поезжайте, рассеетесь, – сказала горничная.
– Да, я поеду, – опоминаясь и вставая, сказала
Анна. – А если без меня будет телеграмма, прислать к Дарье Александровне…
Нет, я сама вернусь.
«Да, не надо думать, надо делать что-нибудь, ехать, главное
уехать из этого дома», – сказала она, с ужасом прислушиваясь к страшному
клокотанью, происходившему в ее сердце, и поспешно вышла и села в коляску.
– Куда прикажете? – спросил Петр, пред тем как садиться
на козлы.
– На Знаменку, к Облонским.
|