III
Войдя в маленький кабинет Кити, хорошенькую, розовенькую, с
куколками vieux saxe,[43] комнатку,
такую же молоденькую, розовенькую и веселую, какою была сама Кити еще два
месяца тому назад, Долли вспомнила, как убирали они вместе прошлого года эту
комнатку, с каким весельем и любовью. У ней похолодело сердце, когда она
увидала Кити, сидевшую на низеньком, ближайшем от двери стуле и устремившую
неподвижные глаза на угол ковра. Кити взглянула на сестру, и холодное,
несколько суровое выражение ее лица не изменилось.
– Я теперь уеду и засяду дома, и тебе нельзя будет ко
мне, – сказала Дарья Александровна, садясь подле нее. – Мне хочется
поговорить с тобой.
– О чем? – испуганно подняв голову, быстро
спросила Кити.
– О чем, как не о твоем горе?
– У меня нет горя.
– Полно, Кити. Неужели ты думаешь, что я могу не знать?
Я все знаю. И поверь мне, это так ничтожно… Мы все прошли через это.
Кити молчала, и лицо ее имело строгое выражение.
– Он не стоит того, чтобы ты страдала из-за
него, – продолжала Дарья Александровна, прямо приступая к делу.
– Да, потому что он мною пренебрег, – дребезжащим
голосом проговорила Кити. – Не говори! Пожалуйста, не говори!
– Да кто же тебе это сказал? Никто этого не говорил. Я
уверена, что он был влюблен в тебя и остался влюблен, но…
– Ах, ужаснее всего мне эти соболезнованья! –
вскрикнула Кити, вдруг рассердившись. Она повернулась на стуле, покраснела и
быстро зашевелила пальцами, сжимая то тою, то другою рукой пряжку пояса,
которую она держала. Долли знала эту манеру сестры перехватывать руками, когда
она приходила в горячность; она знала, как Кити способна была в минуту
горячности забыться и наговорить много лишнего и неприятного, и Долли хотела
успокоить ее; но было уже поздно.
– Что, что ты хочешь мне дать почувствовать,
что? – говорила Кити быстро. – То, что я была влюблена в человека, который
меня знать не хотел, и что я умираю от любви к нему? И это мне говорит сестра,
которая думает, что… что… что она соболезнует!.. Не хочу я этих сожалений и
притворств!
– Кити, ты несправедлива.
– Зачем ты мучаешь меня?
– Да я, напротив… Я вижу, что огорчена…
Но Кити в своей горячке не слышала ее.
– Мне не о чем сокрушаться и утешаться. Я настолько
горда, что никогда не позволю себе любить человека, который меня не любит.
– Да я и не говорю… Одно – скажи мне правду, –
проговорила, взяв ее за руку, Дарья Александровна, – скажи мне, Левин
говорил тебе?..
Упоминание о Левине, казалось, лишило Кити последнего
самообладания; она вскочила со стула и, бросив пряжку о землю и делая быстрые
жесты руками, заговорила:
– К чему тут еще Левин? Не понимаю, зачем тебе нужно
мучить меня? Я сказала и повторяю, что я горда и никогда, никогда я не
сделаю то, что ты делаешь, – чтобы вернуться к человеку, который тебе
изменил, который полюбил другую женщину. Я не понимаю, не понимаю этого! Ты
можешь, а я не могу!
И, сказав эти слова, она взглянула на сестру, и, увидев, что
Долли молчит, грустно опустив голову, Кити, вместо того чтобы выйти из комнаты,
как намеревалась, села у двери и, закрыв лицо платком, опустила голову.
Молчание продолжалось минуты две. Долли думала о себе. То
свое унижение, которое она всегда чувствовала, особенно больно отозвалось в
ней, когда о нем напомнила ей сестра. Она не ожидала такой жестокости от сестры
и сердилась на нее. Но вдруг она услыхала шум платья и вместе звук
разразившегося сдержанного рыданья, и чьи-то руки снизу обняли ее шею. Кити на
коленях стояла пред ней.
– Долинька, я так, так несчастна! – виновато
прошептала она.
И покрытое слезами милое лицо спряталось в юбке платья Дарьи
Александровны.
Как будто слезы были та необходимая мазь, без которой не
могла идти успешно машина взаимного общения между двумя сестрами, – сестры
после слез разговорились не о том, что занимало их; но, и говоря о постороннем,
они поняли друг друга. Кити поняла, что сказанное ею в сердцах слово о
неверности мужа и об унижении до глубины сердца поразило бедную сестру, но что
она прощала ей. Долли, с своей стороны, поняла все, что она хотела знать; она
убедилась, что догадки ее были верны, что горе, неизлечимое горе Кити состояло
именно в том, что Левин делал предложение и что она отказала ему, а Вронский
обманул ее, и что она готова была любить Левина и ненавидеть Вронского. Кити ни
слова не сказала об этом; она говорила только о своем душевном состоянии.
– У меня нет никакого горя, – говорила она,
успокоившись, – но ты можешь ли понять, что мне все стало гадко, противно,
грубо, и прежде всего я сама. Ты не можешь себе представить, какие у меня
гадкие мысли обо всем.
– Да какие же могут быть у тебя гадкие мысли? –
спросила Долли, улыбаясь.
– Самые, самые гадкие и грубые; не могу тебе сказать.
Это не тоска, не скука, а гораздо хуже. Как будто все, что было хорошего во
мне, все спряталось, а осталось одно самое гадкое. Ну, как тебе сказать? –
продолжала она, видя недоуменье в глазах сестры. – Папа сейчас мне начал
говорить… мне кажется, он думает только, что мне нужно выйти замуж. Мама везет
меня на бал: мне кажется, что она только затем везет меня, чтобы поскорее
выдать замуж и избавиться от меня. Я знаю, что это неправда, но не могу
отогнать этих мыслей. Женихов так называемых я видеть не могу. Мне кажется, что
они с меня мерку снимают. Прежде ехать куда-нибудь в бальном платье для меня
было просто удовольствие, я собой любовалась; теперь мне стыдно, неловко. Ну,
что хочешь! Доктор… Ну…
Кити замялась; она хотела далее сказать, что с тех пор, как
с ней сделалась эта перемена, Степан Аркадьич ей стал невыносимо неприятен и
что она не может видеть его без представлений самых грубых и безобразных.
– Ну да, все мне представляется в самом грубом, гадком
виде, – продолжала она. – Это моя болезнь. Может быть, это пройдет….
– А ты не думай…
– Не могу. Только с детьми мне хорошо, только у тебя.
– Жаль, что нельзя тебе бывать у меня.
– Нет, я приеду. У меня была скарлатина, и я упрошу
maman.
Кити настояла на своем и переехала к сестре и всю
скарлатину, которая действительно пришла, ухаживала за детьми. Обе сестры
благополучно выходили всех шестерых детей, но здоровье Кити не поправилось, и
Великим постом Щербацкие уехали за границу.
|