 Увеличить |
Часть седьмая
I
Левины жили уже третий месяц в Москве. Уже давно прошел тот
срок, когда, по самым верным расчетам людей, знающих эти дела, Кити должна была
родить; а она все еще носила, и ни по чему не было заметно, чтобы время
было ближе теперь, чем два месяца назад. И доктор, и акушерка, и Долли, и мать,
и в особенности Левин, без ужаса не могший подумать о приближавшемся, начинали
испытывать нетерпение и беспокойство; одна Кити чувствовала себя совершенно
спокойною и счастливою.
Она теперь ясно сознавала зарождение в себе нового чувства
любви к будущему, отчасти для нее уже настоящему ребенку и с наслаждением прислушивалась
к этому чувству. Он теперь уже не был вполне частью ее, а иногда жил и своею
независимою от нее жизнью. Часто ей бывало больно от этого, но вместе с тем
хотелось смеяться от странной новой радости.
Все, кого она любила, были с нею, и все были так добры к
ней, так ухаживали за нею, так одно приятное во всем предоставлялось ей, что
если б она не знала и не чувствовала, что это должно скоро кончиться, она бы и
не желала лучшей и приятнейшей жизни. Одно, что портило ей прелесть этой жизни,
было то, что муж ее был не тот, каким она любила его и каким он бывал в
деревне.
Она любила его спокойный, ласковый и гостеприимный тон в
деревне. В городе же он постоянно казался беспокоен и настороже, как будто
боясь, чтобы кто-нибудь не обидел его и, главное, ее. Там, в деревне, он,
очевидно зная себя на своем месте, никуда не спешил и никогда не бывал не
занят. Здесь, в городе, он постоянно торопился, как бы не пропустить чего-то, и
делать ему было нечего. И ей было жалко его. Для других, она знала, он не представлялся
жалким; напротив, когда Кити в обществе смотрела на него, как иногда смотрят на
любимого человека, стараясь видеть его как будто чужого, чтоб определить себе
то впечатление, которое он производит на других, она видела, со страхом даже
для своей ревности, что он не только не жалок, но очень привлекателен своею
порядочностью, несколько старомодною, застенчивою вежливостью с женщинами,
своею сильною фигурой и особенным, как ей казалось, выразительным лицом. Но она
видела его не извне, а изнутри; она видела, что он здесь не настоящий; иначе
она не могла определить себе его состояние. Иногда она в душе упрекала его за
то, что он не умеет жить в городе; иногда же сознавалась, что ему действительно
трудно было устроить здесь свою жизнь так, чтобы быть ею довольным.
В самом деле, что ему было делать? В карты он не любил
играть. В клуб не ездил. С веселыми мужчинами вроде Облонского водиться, она
уже знала теперь, чтó значило… это значило пить и ехать после питья куда-то.
Она без ужаса не могла подумать, куда в таких случаях ездили мужчины. Ездить в
свет? Но она знала, что для этого надо находить удовольствие в сближении с
женщинами молодыми, и она не могла желать этого. Сидеть дома с нею, с матерью и
сестрами? Но, как ни были ей приятны и веселы одни и те же разговоры, –
«Алины-Надины», как называл эти разговоры между сестрами старый князь, –
она знала, что ему должно быть это скучно. Что же ему оставалось делать?
Продолжать писать свою книгу? Он и попытался это делать и ходил сначала в
библиотеку заниматься выписками и справками для своей книги; но, как он говорил
ей, чем больше он ничего не делал, тем меньше у него оставалось времени. И,
кроме того, он жаловался ей, что слишком много разговаривал здесь о своей книге
и что потому все мысли о ней спутались у него и потеряли интерес.
Одна выгода этой городской жизни была та, что ссор здесь, в
городе, между ними никогда не было. Оттого ли, что условия городские другие,
или оттого, что они оба стали осторожнее и благоразумнее в этом отношении, в
Москве у них не было ссор из-за ревности, которых они так боялись, переезжая в
город.
В этом отношении случилось даже одно очень важное для них
обоих событие, именно встреча Кити с Вронским.
Старуха княгиня Марья Борисовна, крестная мать Кити, всегда
очень ее любившая, пожелала непременно видеть ее. Кити, никуда по своему
положению не ездившая, поехала с отцом к почтенной старухе и встретила у ней
Вронского.
Кити при этой встрече могла упрекнуть себя только в том, что
на мгновение, когда она узнала в штатском платье столь знакомые ей когда-то
черты, у ней прервалось дыхание, кровь прилила к сердцу, и яркая краска, она
чувствовала это, выступила на лицо. Но это продолжалось лишь несколько секунд.
Еще отец, нарочно громко заговоривший с Вронским, не кончил своего разговора,
как она была уже вполне готова смотреть на Вронского, говорить с ним, если
нужно, точно так же, как она говорила с княгиней Марьей Борисовной, и главное,
так, чтобы все до последней интонации и улыбки было одобрено мужем, которого
невидимое присутствие она как будто чувствовала над собой в эту минуту.
Она сказала с ним несколько слов, даже спокойно улыбнулась
на его шутку о выборах, которые он назвал «наш парламент». (Надо было
улыбнуться, чтобы показать, что она поняла шутку.) Но тотчас же она отвернулась
к княгине Марье Борисовне и ни разу не взглянула на него, пока он не встал,
прощаясь; тут она посмотрела на него, но, очевидно, только потому, что неучтиво
не смотреть на человека, когда он кланяется.
Она благодарна была отцу за то, что он ничего не сказал ей о
встрече с Вронским; но она видела по особенной нежности его после визита, во
время обычной прогулки, что он был доволен ею. Она сама была довольна собою.
Она никак не ожидала, чтоб у нее нашлась эта сила задержать где-то в глубине
души все воспоминания прежнего чувства к Вронскому и не только казаться, но и
быть к нему вполне равнодушною и спокойною.
Левин покраснел гораздо больше ее, когда она сказала ему,
что встретила Вронского у княгини Марьи Борисовны. Ей очень трудно было сказать
это ему, но еще труднее было продолжать говорить о подробностях встречи, так
как он не спрашивал ее, а только, нахмурившись, смотрел на нее.
– Мне очень жаль, что тебя не было, – сказала
она. – Не то, что тебя не было в комнате… я бы не была так естественна при
тебе… Я теперь краснею гораздо больше, гораздо, гораздо больше, – говорила
она, краснея до слез. – Но что ты не мог видеть в щелку.
Правдивые глаза сказали Левину, что она была довольна собою,
и он, несмотря на то, что она краснела, тотчас же успокоился и стал расспрашивать
ее, чего только она и хотела. Когда он узнал все, даже до той подробности, что
она только в первую секунду не могла не покраснеть, но что потом ей было так же
просто и легко, как с первым встречным, Левин совершенно повеселел и сказал,
что он очень рад этому и теперь уже не поступит так глупо, как на выборах, а
постарается при первой встрече с Вронским быть как можно дружелюбнее.
– Так мучительно думать, что есть человек почти враг, с
которым тяжело встречаться, – сказал Левин. – Я очень, очень рад.
|
