VII
У входной двери послышались шаги, и княгиня Бетси, зная, что
это Каренина, взглянула на Вронского. Он смотрел на дверь, и лицо его имело
странное новое выражение. Он радостно, пристально и вместе робко смотрел на
входившую и медленно приподнимался. В гостиную входила Анна. Как всегда,
держась чрезвычайно прямо, своим быстрым, твердым и легким шагом, отличавшим ее
от походки других светских женщин, и не изменяя направления взгляда, она
сделала те несколько шагов, которые отделяли ее от хозяйки, пожала ей руку,
улыбнулась и с этою улыбкой оглянулась на Вронского. Вронский низко поклонился
и подвинул ей стул.
Она отвечала только наклонением головы, покраснела и
нахмурилась. Но тотчас же, быстро кивая знакомым и пожимая протягиваемые руки,
она обратилась к хозяйке:
– Я была у графини Лидии и хотела раньше приехать, но
засиделась. У ней был сэр Джон. Очень интересный.
– Ах, это миссионер этот?
– Да, он рассказывал про индейскую жизнь очень
интересно.
Разговор, перебитый приездом, опять замотался, как огонь
задуваемой лампы.
– Сэр Джон! Да, сэр Джон. Я его видела. Он хорошо
говорит. Власьева совсем влюблена в него.
– А правда, что Власьева меньшая выходит за Топова?
– Да говорят, что это совсем решено.
– Я удивляюсь родителям. Говорят, это брак по страсти.
– По страсти? Какие у вас антидилювиальные мысли! Кто
нынче говорит про страсти? – сказала жена посланника.
– Что делать? Эта глупая старая мода все еще не
выводится, – сказал Вронский.
– Тем хуже для тех, кто держится этой моды. Я знаю
счастливые браки только по рассудку.
– Да, но зато как часто счастье браков по рассудку
разлетается, как пыль, именно оттого, что появляется та самая страсть, которую
не признавали, – сказал Вронский.
– Но браками по рассудку мы называем те, когда уже оба
перебесились. Это как скарлатина, чрез это надо пройти.
– Тогда надо выучиться искусственно прививать любовь,
как оспу.
– Я была в молодости влюблена в дьячка, – сказала
княгиня Мягкая. – Не знаю, помогло ли мне это.
– Нет, я думаю, без шуток, что для того, чтоб узнать
любовь, надо ошибиться и потом поправиться, – сказала княгиня Бетси.
– Даже после брака? – шутливо сказала жена
посланника.
– Никогда не поздно раскаяться, – сказал дипломат
английскую пословицу.
– Вот именно, – подхватила Бетси, – надо
ошибиться и поправиться. Как вы об этом думаете? – обратилась она к Анне,
которая с чуть заметною твердою улыбкой на губах молча слушала этот разговор.
– Я думаю, – сказала Анна, играя снятою
перчаткой, – я думаю… если сколько голов, столько умов, то и сколько
сердец, столько родов любви.
Вронский смотрел на Анну и с замиранием сердца ждал, что она
скажет. Он вздохнул как бы после опасности, когда она выговорила эти слова.
Анна вдруг обратилась к нему:
– А я получила письмо из Москвы. Мне пишут, что Кити
Щербацкая совсем больна.
– Неужели? – нахмурившись, сказал Вронский.
Анна строго посмотрела на него.
– Вас не интересует это?
– Напротив, очень. Что именно вам пишут, если можно
узнать? – спросил он.
Анна встала и подошла к Бетси.
– Дайте мне чашку чая, – сказала она, останавливаясь
за ее стулом.
Пока княгиня Бетси наливала ей чай, Вронский подошел к Анне.
– Что же вам пишут? – повторил он.
– Я часто думаю, что мужчины не понимают того, что
благородно и неблагородно, а всегда говорят об этом, – сказала Анна, не
отвечая ему. – Я давно хотела сказать вам, – прибавила она и, перейдя
несколько шагов, села у углового стола с альбомами.
– Я не совсем понимаю значение ваших слов, –
сказал он, подавая ей чашку.
Она взглянула на диван подле себя, и он тотчас же сел.
– Да, я хотела сказать вам, – сказала она, не
глядя на него. – Вы дурно поступили, дурно, очень дурно.
– Разве я не знаю, что я дурно поступил? Но кто
причиной, что я поступил так?
– Зачем вы говорите мне это? – сказала она, строго
взглядывая на него.
– Вы знаете зачем, – отвечал он смело и радостно,
встречая ее взгляд и не спуская глаз.
Не он, а она смутилась.
– Это доказывает только то, что у вас нет
сердца, – сказала она. Но взгляд ее говорил, что она знает, что у него
есть сердце, и от этого-то боится его.
– То, о чем вы сейчас говорили, была ошибка, а не
любовь.
– Вы помните, что я запретила вам произносить это
слово, это гадкое слово, – вздрогнув, сказала Анна; но тут же она
почувствовала, что одним этим словом: запретила она показывала, что
признавала за собой известные права на него и этим самым поощряла его говорить
про любовь. – Я вам давно это хотела сказать, – продолжала она,
решительно глядя ему в глаза и вся пылая жегшим ее лицо румянцем, – а
нынче я нарочно приехала, зная, что я вас встречу. Я приехала сказать вам, что
это должно кончиться. Я никогда ни пред кем не краснела, а вы заставляете меня
чувствовать себя виновною в чем-то.
Он смотрел на нее и был поражен новою, духовною красотой ее
лица.
– Чего вы хотите от меня? – сказал он просто и
серьезно.
– Я хочу, чтобы вы поехали в Москву и просили прощенья
у Кити, – сказала она, и огонек замигал в ее глазах.
– Вы не хотите этого, – сказал он.
Он видел, что она говорила то, что принуждает себя сказать,
но не то, чего хочет.
– Если вы любите меня, как вы говорите, –
прошептала она, – то сделайте, чтоб я была спокойна.
Лицо его просияло.
– Разве вы не знаете, что вы для меня вся жизнь; но
спокойствия я не знаю и не могу вам дать. Всего себя, любовь… да. Я не могу
думать о вас и о себе отдельно. Вы и я для меня одно. И я не вижу впереди
возможности спокойствия ни для себя, ни для вас. Я вижу возможность отчаяния,
несчастия… или я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно не
возможно? – прибавил он одними губами; но она слышала.
Она все силы ума своего напрягла на то, чтобы сказать то,
что должно; но вместо того она остановила на нем свой взгляд, полный любви, и
ничего не ответила.
«Вот оно! – с восторгом думал он. – Тогда, когда я
уже отчаивался и когда, казалось, не будет конца, – вот оно! Она любит
меня. Она признается в этом».
– Так сделайте это для меня, никогда не говорите мне
этих слов, и будем добрыми друзьями, – сказала она словами; но совсем
другое говорил ее взгляд.
– Друзьями мы не будем, вы это сами знаете. А будем ли
мы счастливейшими или несчастнейшими из людей – это в вашей власти.
Она хотела сказать что-то, но он перебил ее.
– Ведь я прошу одного, прошу права надеяться, мучаться,
как теперь; но если и этого нельзя, велите мне исчезнуть, и я исчезну. Вы не
будете видеть меня, если мое присутствие тяжело вам.
– Я не хочу никуда прогонять вас.
– Только не изменяйте ничего. Оставьте все как
есть, – сказал он дрожащим голосом. – Вот ваш муж.
Действительно, в эту минуту Алексей Александрович своею
спокойною, неуклюжею походкой входил в гостиную.
Оглянув жену и Вронского, он подошел к хозяйке и, усевшись
за чашкой чая, стал говорить своим неторопливым, всегда слышным голосом, в
своем обычном шуточном тоне, подтрунивая над кем-то.
– Ваш Рамбулье в полном составе[54], – сказал он, оглядывая все
общество, – грации и музы.
Но княгиня Бетси терпеть не могла этого тона его, sneering,[55] как она называла это, и,
как умная хозяйка, тотчас же навела его на серьезный разговор об общей воинской
повинности[56]. Алексей Александрович
тотчас же увлекся разговором и стал защищать уже серьезно новый указ пред
княгиней Бетси, которая нападала на него.
Вронский и Анна продолжали сидеть у маленького стола.
– Это становится неприлично, – шепнула одна дама,
указывая глазами на Каренину, Вронского и ее мужа.
– Что я вам говорила? – отвечала приятельница
Анны.
Но не одни эти дамы, почти все бывшие в гостиной, даже
княгиня Мягкая и сама Бетси, по нескольку раз взглядывали на удалившихся от
общего кружка, как будто это мешало им. Только один Алексей Александрович ни
разу не взглянул в ту сторону и не был отвлечен от интереса начатого разговора.
Заметив производимое на всех неприятное впечатление, княгиня
Бетси подсунула на свое место для слушания Алексея Александровича другое лицо и
подошла к Анне.
– Я всегда удивляюсь ясности и точности выражений
вашего мужа, – сказала она. – Самые трансцендентные понятия[57] становятся мне доступны,
когда он говорит.
– О да! – сказала Анна, сияя улыбкой счастья и не
понимая ни одного слова из того, что говорила ей Бетси. Она перешла к большому
столу и приняла участие в общем разговоре.
Алексей Александрович, просидев полчаса, подошел к жене и
предложил ей ехать вместе домой; но она, не глядя на него, отвечала, что
останется ужинать. Алексей Александрович раскланялся и вышел.
Старый, толстый татарин, кучер Карениной, в глянцевом
кожане, с трудом удерживал левого прозябшего серого, взвивавшегося у подъезда.
Лакей стоял, отворив дверцу. Швейцар стоял, держа наружную дверь. Анна
Аркадьевна отцепляла маленькою быстрою рукой кружева рукава от крючка шубки и,
нагнувши голову, слушала с восхищением, что говорил, провожая ее, Вронский.
– Вы ничего не сказали; положим, я ничего не
требую, – говорил он, – но вы знаете, что не дружба мне нужна, мне
возможно одно счастье в жизни, это слово, которого вы так не любите… да, любовь…
– Любовь… – повторила она медленно, внутренним
голосом, и вдруг, в то же время, как она отцепила кружево, прибавила: – Я
оттого и не люблю этого слова, что оно для меня слишком много значит, больше
гораздо, чем вы можете понять, – и она взглянула ему в лицо. – До
свиданья!
Она подала руку и быстрым, упругим шагом прошла мимо
швейцара и скрылась в карете.
Ее взгляд, прикосновение руки прожгли его. Он поцеловал свою
ладонь в том месте, где она тронула его, и поехал домой, счастливый сознанием
того, что в нынешний вечер он приблизился к достижению своей цели более, чем в
два последние месяца.
|