XXVI
– Ну что, Капитоныч? – сказал Сережа, румяный и
веселый возвратившись с гулянья накануне дня своего рождения и отдавая свою
сборчатую поддевку высокому, улыбающемуся на маленького человека с высоты
своего роста, старому швейцару. – Что, был сегодня подвязанный чиновник?
Принял папа?
– Приняли. Только правитель вышли, я и доложил, –
весело подмигнув, сказал швейцар. – Пожалуйте, я сниму.
– Сережа! – сказал славянин-гувернер, остановясь в
дверях, ведших во внутренние комнаты. – Сами снимите.
Но Сережа, хотя и слышал слабый голос гувернера, не обратил
на него внимания. Он стоял, держась рукой за перевязь швейцара, и смотрел ему в
лицо.
– Что ж, и сделал для него папа, что надо?
Швейцар утвердительно кивнул головой.
Подвязанный чиновник, ходивший уже семь раз о чем-то просить
Алексея Александровича, интересовал и Сережу и швейцара. Сережа застал его раз
в сенях и слышал, как он жалостно просил швейцара доложить о себе, говоря, что
ему с детьми умирать приходится.
С тех пор Сережа, другой раз встретив чиновника в сенях,
заинтересовался им.
– Что ж, очень рад был? – спрашивал он.
– Как же не рад! Чуть не прыгает пошел отсюда.
– А что-нибудь принесли? – спросил Сережа,
помолчав.
– Ну, сударь, – покачивая головой, шепотом сказал
швейцар, – есть от графини.
Сережа тотчас понял, что то, о чем говорил швейцар, был
подарок от графини Лидии Ивановны к его рожденью.
– Что ты говоришь? Где?
– К папе Корней внес. Должно, хороша штучка!
– Как велико? Этак будет?
– Поменьше, да хороша.
– Книжка?
– Нет, штука. Идите, идите, Василий Лукич зовет, –
сказал швейцар, слыша приближавшиеся шаги гувернера и осторожно расправляя
ручку в до половины снятой перчатке, державшую его за перевязь, и, подмигивая,
показывал головой на Вунича.
– Василий Лукич, сию минуточку! – отвечал Сережа с
тою веселою и любящею улыбкой, которая всегда побеждала исполнительного Василия
Лукича.
Сереже было слишком весело, слишком все было счастливо, чтоб
он мог не поделиться со своим другом швейцаром еще семейною радостью, про
которую он узнал на гулянье в Летнем саду от племянницы графини Лидии Ивановны.
Радость эта особенно важна казалась ему по совпадению с радостью чиновника и
своей радостью о том, что принесли игрушки. Сереже казалось, что нынче такой
день, в который все должны быть рады и веселы.
– Ты знаешь, папа получил Александра Невского?
– Как не знать! Уж приезжали поздравлять.
– Что ж, он рад?
– Как царской милости не радоваться! Значит,
заслужил, – сказал швейцар строго и серьезно.
Сережа задумался, вглядываясь в изученное до малейших
подробностей лицо швейцара, в особенности в подбородок, висевший между седыми
бакенбардами, который никто не видал, кроме Сережи, смотревшего на него всегда
не иначе, как снизу.
– Ну, а твоя дочь давно была у тебя?
Дочь швейцара была балетная танцовщица.
– Когда же ходить по будням? У них тоже ученье. И вам
ученье, сударь, идите.
Придя в комнату, Сережа, вместо того чтобы сесть за уроки,
рассказал учителю свое предположение о том, что то, что принесли, должно быть
машина.
– Как вы думаете? – спросил он.
Но Василий Лукич думал только о том, что надо учить урок из
грамматики для учителя, который придет в два часа.
– Нет, вы мне только скажите, Василий Лукич, –
спросил он вдруг, уже сидя за рабочим столом и держа в руках книгу, – что
больше Александра Невского? Вы знаете, папа получил Александра Невского?
Василий Лукич отвечал, что больше Александра Невского есть
Владимир.
– А выше?
– А выше всего Андрей Первозванный.
– А выше еще Андрея?
– Я не знаю.
– Как, и вы не знаете? – и Сережа, облокотившись
на руки, углубился в размышления.
Размышления его были самые сложные и разнообразные. Он
соображал о том, как отец его получит вдруг и Владимира и Андрея, и как он
вследствие этого нынче на уроке будет гораздо добрее, и как он сам, когда будет
большой, получит все ордена и то, что выдумают выше Андрея. Только что
выдумают, а он заслужит. Они еще выше выдумают, а он сейчас и заслужит.
В таких размышлениях прошло время, и, когда учитель пришел,
урок об обстоятельствах времени и места и образа действия был не готов, и
учитель был не только недоволен, но и огорчен. Это огорчение учителя тронуло
Сережу. Он чувствовал себя невиноватым за то, что не выучил урока; но как бы он
ни старался, он решительно не мог этого сделать: покуда учитель толковал ему,
он верил и как будто понимал, но как только он оставался один, он решительно не
мог вспомнить и понять, что коротенькое и такое понятное слово «вдруг» есть обстоятельствообраза
действия . Но все-таки ему жалко было то, что он огорчил учителя, и
хотелось утешить его.
Он выбрал минуту, когда учитель молча смотрел в книгу.
– Михаил Иваныч, когда бывают ваши именины? –
спросил он вдруг.
– Вы бы лучше думали о своей работе, а именины никакого
значения не имеют для разумного существа. Такой же день, как и другие, в
которые надо работать.
Сережа внимательно посмотрел на учителя, на его редкую
бородку, на очки, которые спустились ниже зарубки, бывшей на носу, и задумался
так, что уже ничего не слыхал из того, что ему объяснял учитель. Он понимал,
что учитель не думает того, что говорит, он это чувствовал по тону, которым это
было сказано. «Но для чего они все сговорились это говорить всё одним манером,
всё самое скучное и ненужное? Зачем он отталкивает меня от себя, за что он не
любит меня?» – спрашивал он себя с грустью и не мог придумать ответа.
|
