XVI
Возвращаясь домой, Левин расспросил все подробности о
болезни Кити и планах Щербацких, и, хотя ему совестно бы было признаться в
этом, то, что он узнал, было приятно ему. Приятно и потому, что была еще
надежда, и еще более приятно потому, что больно было ей, той, которая сделала
ему так больно. Но когда Степан Аркадьич начал говорить о причинах болезни Кити
и упомянул имя Вронского, Левин перебил его:
– Я не имею никакого права знать семейные подробности,
по правде сказать, и никакого интереса.
Степан Аркадьич чуть заметно улыбнулся, уловив мгновенную и
столь знакомую ему перемену в лице Левина, сделавшегося столь же мрачным,
сколько он был весел минуту тому назад.
– Ты уже совсем кончил о лесе с Рябининым? –
спросил Левин.
– Да, кончил. Цена прекрасная, тридцать восемь тысяч.
Восемь вперед, а остальные на шесть лет. Я долго с этим возился. Никто больше
не давал.
– Это значит, ты даром отдал лес, – мрачно сказал
Левин.
– То есть почему же даром? – с добродушною улыбкой
сказал Степан Аркадьич, зная, что теперь все будет нехорошо для Левина.
– Потому, что лес стóит по крайней мере пятьсот рублей
за десятину, – отвечал Левин.
– Ах, эти мне сельские хозяева! – шутливо сказал
Степан Аркадьич. – Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!.. А
как дело сделать, так мы лучше всегда сделаем. Поверь, что я все расчел, –
сказал он, – и лес очень выгодно продан, так что я боюсь, как бы тот не
отказался даже. Ведь это не обидной лес[59], –
сказал Степан Аркадьич, желая этим словом обидной совсем убедить Левина
в несправедливости его сомнений, – а дровяной больше. И станет не больше
тридцати сажен на десятину, а он дал мне по двести рублей.
Левин презрительно улыбнулся. «Знаю, – подумал
он, – эту манеру не одного его, но и всех городских жителей, которые,
побывав раза два в десять лет в деревне и заметив два-три слова деревенские,
употребляют их кстати и некстати, твердо уверенные, что они уже все знают. Обидной,
станет тридцать сажен . Говорит слова, а сам ничего не понимает».
– Я не стану тебя учить тому, что ты там такое пишешь в
своем присутствии, – сказал он, – а если мне нужно, то спрошу у тебя.
А ты так уверен, что ты понимаешь всю эту грамоту о лесе. Она трудная. Счел ли
ты деревья?
– Как счесть деревья? – смеясь, сказал Степан
Аркадьич, все желая вывести приятеля из его дурного расположения духа. –
Сочесть пески, лучи планет[60] хотя
и мог бы ум высокий…
– Ну да, а ум высокий Рябинина может. И ни один купец
не купит не считая, если ему не отдают даром, как ты. Твой лес я знаю. Я каждый
год там бываю на охоте, и твой лес стóит пятьсот рублей чистыми деньгами, а он
тебе дал двести в рассрочку. Значит, ты ему подарил тысяч тридцать.
– Ну, полно увлекаться, – жалостно сказал Степан
Аркадьич, – отчего же никто не давал?
– Оттого, что у него стачки с купцами: он дал
отступного. Я со всеми ими имел дела, я их знаю. Ведь это не купцы, а
барышники. Он и не пойдет на дело, где ему предстоит десять, пятнадцать
процентов, а он ждет, чтобы купить за двадцать копеек рубль.
– Ну, полно! Ты не в духе.
– Нисколько, – мрачно сказал Левин, когда они
подъезжали к дому.
У крыльца уже стояла туго обтянутая железом и кожей тележка
с туго запряженною широкими гужами сытою лошадью. В тележке сидел туго налитой
кровью и туго подпоясанный приказчик, служивший кучером Рябинину. Сам Рябинин
был уже в доме и встретил приятелей в передней. Рябинин был высокий, худощавый
человек средних лет, с усами и бритым выдающимся подбородком и выпуклыми
мутными глазами. Он был одет в длиннополый синий сюртук с пуговицами ниже зада
и в высоких, сморщенных на щиколках и прямых на икрах сапогах, сверх которых
были надеты большие калоши. Он округло вытер платком свое лицо и, запахнув
сюртук, который и без того держался очень хорошо, с улыбкой приветствовал
вошедших, протягивая Степану Аркадьичу руку, как бы желая поймать что-то.
– А вот и вы приехали, – сказал Степан Аркадьич,
подавая ему руку. – Прекрасно.
– Не осмелился ослушаться приказаний вашего
сиятельства, хоть слишком дурна дорога. Положительно всю дорогу пешком шел, но
явился в срок. Константину Дмитричу мое почтение, – обратился он к Левину,
стараясь поймать и его руку. Но Левин, нахмурившись, делал вид, что не замечает
его руки, и вынимал вальдшнепов. – Изволили потешаться охотой? Это какие,
значит, птицы будут? – прибавил Рябинин, презрительно глядя на
вальдшнепов, – вкус, значит, имеют. – И он неодобрительно покачал
головой, как бы сильно сомневаясь в том, чтоб эта овчинка стоила выделки.
– Хочешь в кабинет? – мрачно хмурясь, сказал Левин
по-французски Степану Аркадьичу. – Пройдите в кабинет, вы там
переговорите.
– Очень можно, куда угодно-с, – с презрительным
достоинством сказал Рябинин, как бы желая дать почувствовать, что для других
могут быть затруднения, как и с кем обойтись, но для него никогда и ни в чем не
может быть затруднений.
Войдя в кабинет, Рябинин осмотрелся по привычке, как бы
отыскивая образ, но, найдя его, не перекрестился. Он оглядел шкафы и полки с
книгами и с тем же сомнением, как и насчет вальдшнепов, презрительно улыбнулся
и неодобрительно покачал головой, никак уже не допуская, чтоб эта овчинка могла
стоить выделки.
– Что ж, привезли деньги? – спросил
Облонский. – Садитесь.
– Мы за деньгами не постоим. Повидаться, переговорить
приехал.
– О чем же переговорить? Да вы садитесь.
– Это можно, – сказал Рябинин, садясь и самым
мучительным для себя образом облокачиваясь на спинку кресла. – Уступить
надо, князь. Грех будет. А деньги готовы окончательно, до одной копейки. За
деньгами остановки не бывает.
Левин, ставивший между тем ружье в шкаф, уже выходил из
двери, но, услыхав слова купца, остановился.
– Задаром лес взяли, – сказал он. – Поздно он
ко мне приехал, а то я бы цену назначил.
Рябинин встал и молча с улыбкой поглядел снизу вверх на
Левина.
– Оченно скупы, Константин Дмитрич, – сказал он с
улыбкой, обращаясь к Степану Аркадьичу, – окончательно ничего не укупишь.
Торговал пшеницу, хорошие деньги давал.
– Зачем мне вам свое даром давать? Я ведь не на земле
нашел и не украл.
– Помилуйте, по нынешнему времю воровать положительно
невозможно. Все окончательно по нынешнему времю гласное судопроизводство, все
нынче благородно; а не то что воровать. Мы говорили по чести. Дорого
кладут за лес, расчетов не сведешь. Прошу уступить хоть малость.
– Да кончено у вас дело или нет? Если кончено, нечего
торговаться, а если не кончено, – сказал Левин, – я покупаю лес.
Улыбка вдруг исчезла с лица Рябинина. Ястребиное, хищное и
жесткое выражение установилось на нем. Он быстрыми костлявыми пальцами
расстегнул сюртук, открыв рубаху навыпуск, медные пуговицы жилета и цепочку
часов, и быстро достал толстый старый бумажник.
– Пожалуйте, лес мой, – проговорил он, быстро
перекрестившись и протягивая руку. – Возьми деньги, мой лес. Вот как
Рябинин торгует, а не гроши считать, – заговорил он, хмурясь и размахивая
бумажником.
– Я бы на твоем месте не торопился, – сказал
Левин.
– Помилуй, – с удивлением сказал Облонский, –
ведь я слово дал.
Левин вышел из комнаты, хлопнув дверью. Рябинин, глядя на
дверь, с улыбкой покачал головой.
– Все молодость, окончательно ребячество одно. Ведь
покупаю, верьте чести, так, значит, для славы одной, что вот Рябинин, а не кто
другой у Облонского рощу купил. А еще как Бог даст расчеты найти. Верьте Богу.
Пожалуйте. Условьице написать…
Через час купец, аккуратно запахнув свой халат и застегнув
крючки сюртука, с условием в кармане сел в свою туго окованную тележку и поехал
домой.
– Ох, эти господа! – сказал он приказчику, –
один предмет.
– Это как есть, – отвечал приказчик, передавая ему
вожжи и застегивая кожаный фартук. – А с покупочкой, Михаил Игнатьич?
– Ну, ну…
|
