XI
То, что почти целый год для Вронского составляло
исключительно одно желанье его жизни, заменившее ему все прежние желания; то,
что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою
счастия, – это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею
челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в чем и чем.
– Анна! Анна! – говорил он дрожащим
голосом. – Анна, ради Бога!..
Но чем громче он говорил, тем ниже она опускала свою
когда-то гордую, веселую, теперь же постыдную голову, и она вся сгибалась и
падала с дивана, на котором сидела, на пол, к его ногам; она упала бы на ковер,
если б он не держал ее.
– Боже мой! Прости меня! – всхлипывая, говорила
она, прижимая к своей груди его руки.
Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей
оставалось только унижаться и просить прощения; а в жизни теперь, кроме
его, у ней никого не было, так что она и к нему обращала свою мольбу о
прощении. Она, глядя на него, физически чувствовала свое унижение и ничего
больше не могла говорить. Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца,
когда видит тело, лишенное им жизни. Это тело, лишенное им жизни, была их
любовь, первый период их любви. Было что-то ужасное и отвратительное в
воспоминаниях о том, за что было заплачено этою страшною ценой стыда. Стыд пред
духовною наготою своей давил ее и сообщался ему. Но, несмотря на весь ужас
убийцы пред телом убитого, надо резать на куски, прятать это тело, надо
пользоваться тем, что убийца приобрел убийством.
И с озлоблением, как будто со страстью, бросается убийца на
это тело, и тащит, и режет его; так и он покрывал поцелуями ее лицо и плечи.
Она держала его руку и не шевелилась. Да, эти поцелуи – то, что куплено этим
стыдом. Да, и эта одна рука, которая будет всегда моею, – рука моего
сообщника. Она подняла эту руку и поцеловала ее. Он опустился на колена и хотел
видеть ее лицо; но она прятала его и ничего не говорила. Наконец, как бы сделав
усилие над собой, она поднялась и оттолкнула его. Лицо ее было все так же
красиво, но тем более было оно жалко.
– Все кончено, – сказала она. – У меня ничего
нет, кроме тебя. Помни это.
– Я не могу не помнить того, что есть моя жизнь. За
минуту этого счастья…
– Какое счастье! – с отвращением и ужасом сказала
она, и ужас невольно сообщился ему. – Ради Бога, ни слова, ни слова
больше.
Она быстро встала и отстранилась от него.
– Ни слова больше, – повторила она, и с странным
для него выражением холодного отчаяния на лице она рассталась с ним. Она
чувствовала, что в эту минуту не могла выразить словами того чувства стыда,
радости и ужаса пред этим вступлением в новую жизнь и не хотела говорить об
этом, опошливать это чувство неточными словами. Но и после, ни на другой, ни на
третий день, она не только не нашла слов, которыми бы она могла выразить всю
сложность этих чувств, но не находила и мыслей, которыми бы она сама с собой могла
обдумать все, что было в ее душе.
Она говорила себе: «Нет, теперь я не могу об этом думать;
после, когда я буду спокойнее». Но это спокойствие для мыслей никогда не
наступало; каждый раз, как являлась ей мысль о том, что она сделала, и что с
ней будет, и что она должна сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от
себя эти мысли.
– После, после, – говорила она, – когда я
буду спокойнее.
Зато во сне, когда она не имела власти над своими мыслями,
ее положение представлялось ей во всей безобразной наготе своей. Одно
сновиденье почти каждую ночь посещало ее. Ей снилось, что оба вместе были ее
мужья, что оба расточали ей свои ласки. Алексей Александрович плакал, целуя ее
руки, и говорил: как хорошо теперь! И Алексей Вронский был тут же, и он был
также ее муж. И она, удивляясь тому, что прежде ей казалось это невозможным,
объясняла им, смеясь, что это гораздо проще и что они оба теперь довольны и
счастливы. Но это сновидение, как кошмар, давило ее, и она просыпалась с
ужасом.
|
