 Увеличить |
XIV
Но в это самое время вышла княгиня. На лице ее изобразился
ужас, когда она увидела их одних и их расстроенные лица. Левин поклонился ей и
ничего не сказал. Кити молчала, не поднимая глаз. «Слава Богу,
отказала», – подумала мать, и лицо ее просияло обычной улыбкой, с которою
она встречала по четвергам гостей. Она села и начала расспрашивать Левина о его
жизни в деревне. Он сел опять, ожидая приезда гостей, чтоб уехать незаметно.
Через пять минут вошла подруга Кити, прошлую зиму вышедшая
замуж, графиня Нордстон.
Это была сухая, желтая, с черными блестящими глазами,
болезненная, нервная женщина. Она любила Кити, и любовь ее к ней, как и всегда
любовь замужних к девушкам, выражалась в желании выдать Кити по своему идеалу
счастья замуж, и потому желала выдать ее за Вронского. Левин, которого она в
начале зимы часто у них встречала, был всегда неприятен ей. Ее постоянное и
любимое занятие при встрече с ним состояло в том, чтобы шутить над ним.
– Я люблю, когда он с высоты своего величия смотрит на
меня: или прекращает свой умный разговор со мной, потому что я глупа, или
снисходит. Я это очень люблю: снисходит до меня! Я очень рада, что он
меня терпеть не может, – говорила она о нем.
Она была права, потому что действительно Левин терпеть ее не
мог и презирал за то, чем она гордилась и что ставила себе в
достоинство, – за ее нервность, за ее утонченное презрение и равнодушие ко
всему грубому и житейскому.
Между Нордстон и Левиным установилось то нередко
встречающееся в свете отношение, что два человека, оставаясь по внешности в
дружелюбных отношениях, презирают друг друга до такой степени, что не могут
даже серьезно обращаться друг с другом и не могут даже быть оскорблены один
другим.
Графиня Нордстон тотчас же накинулась на Левина.
– А! Константин Дмитрич! Опять приехали в наш развратный
Вавилон, – сказала она, подавая ему крошечную желтую руку и вспоминая его
слова, сказанные как-то в начале зимы, что Москва есть Вавилон. – Что,
Вавилон исправился или вы испортились? – прибавила она, с усмешкой
оглядываясь на Кити.
– Мне очень лестно, графиня, что вы так помните мои
слова, – отвечал Левин, успевший оправиться и сейчас же по привычке входя
в свое шуточно-враждебное отношение к графине Нордстон. – Верно, они на
вас очень сильно действуют.
– Ах, как же! Я все записываю. Ну что, Кити, ты опять
каталась на коньках?..
И она стала говорить с Кити. Как ни неловко было Левину уйти
теперь, ему все-таки легче было сделать эту неловкость, чем остаться весь вечер
и видеть Кити, которая изредка взглядывала на него и избегала его взгляда. Он
хотел встать, но княгиня, заметив, что он молчит, обратилась к нему:
– Вы надолго приехали в Москву? Ведь вы, кажется,
мировым земством занимаетесь, и вам нельзя надолго.
– Нет, княгиня, я не занимаюсь более земством, –
сказал он. – Я приехал на несколько дней.
«Что-то с ним нынче особенное, – подумала графиня
Нордстон, вглядываясь в его строгое, серьезное лицо, – что-то он не
втягивается в свои рассуждения. Но я уж выведу его. Ужасно люблю сделать его
дураком пред Кити, и сделаю».
– Константин Дмитрич, – сказала она ему, –
растолкуйте мне, пожалуйста, что такое значит, – вы всё это знаете, –
у нас в калужской деревне все мужики и все бабы все пропили, что у них было, и
теперь ничего нам не платят. Что это значит? Вы так хвалите всегда мужиков.
В это время еще дама вошла в комнату, и Левин встал.
– Извините меня, графиня, но я, право, ничего этого не
знаю и ничего не могу вам сказать, – сказал он и оглянулся на входившего
вслед за дамой военного.
«Это должен быть Вронский», – подумал Левин и, чтоб
убедиться в этом, взглянул на Кити. Она уже успела взглянуть на Вронского и
оглянулась на Левина. И по одному этому взгляду невольно просиявших глаз ее
Левин понял, что она любила этого человека, понял так же верно, как если б она
сказала ему это словами. Но что же это за человек?
Теперь, – хорошо ли это, дурно ли, – Левин не мог
не остаться; ему нужно было узнать, что за человек был тот, кого она любила.
Есть люди, которые, встречая своего счастливого в чем бы то
ни было соперника, готовы сейчас же отвернуться от всего хорошего, что есть в
нем, и видеть в нем одно дурное; есть люди, которые, напротив, более всего
желают найти в этом счастливом сопернике те качества, которыми он победил их, и
ищут в нем со щемящею болью в сердце одного хорошего. Левин принадлежал к таким
людям. Но ему нетрудно было отыскать хорошее и привлекательное во Вронском. Оно
сразу бросилось ему в глаза. Вронский был невысокий, плотно сложенный брюнет, с
добродушно-красивым, чрезвычайно спокойным и твердым лицом. В его лице и
фигуре, от коротко обстриженных черных волос и свежевыбритого подбородка до
широкого с иголочки нового мундира, все было просто и вместе изящно. Дав дорогу
входившей даме, Вронский подошел к княгине и потом к Кити.
В то время как он подходил к ней, красивые глаза его
особенно нежно заблестели, и с чуть заметною счастливою и скромно-торжествующею
улыбкой (так показалось Левину), почтительно и осторожно наклонясь над нею, он
протянул ей свою небольшую, но широкую руку.
Со всеми поздоровавшись и сказав несколько слов, он сел, ни
разу не взглянув на не спускавшего с него глаз Левина.
– Позвольте вас познакомить, – сказала княгиня,
указывая на Левина. – Константин Дмитрич Левин. Граф Алексей Кириллович
Вронский.
Вронский встал и, дружелюбно глядя в глаза Левину, пожал ему
руку.
– Я нынче зимой должен был, кажется, обедать с
вами, – сказал он, улыбаясь своею простою и открытою улыбкой, – но вы
неожиданно уехали в деревню.
– Константин Дмитрич презирает и ненавидит город и нас,
горожан, – сказала графиня Нордстон.
– Должно быть, мои слова на вас сильно действуют, что
вы их так помните, – сказал Левин и, вспомнив, что он уже сказал это
прежде, покраснел.
Вронский взглянул на Левина и графиню Нордстон и улыбнулся.
– А вы всегда в деревне? – спросил он. – Я
думаю, зимой скучно?
– Не скучно, если есть занятия, да и с самим собой не
скучно, – резко отвечал Левин.
– Я люблю деревню, – сказал Вронский, замечая и
делая вид, что не замечал тона Левина.
– Но надеюсь, граф, что вы бы не согласились жить
всегда в деревне, – сказала графиня Нордстон.
– Не знаю, я не пробовал подолгу. Я испытал странное
чувство, – продолжал он. – Я нигде так не скучал по деревне, русской
деревне, с лаптями и мужиками, как прожив с матушкой зиму в Ницце. Ницца сама
по себе скучна, вы знаете. Да и Неаполь, Сорренто хороши только на короткое
время. И именно там особенно живо вспоминается Россия, и именно деревня. Они
точно как…
Он говорил, обращаясь и к Кити и к Левину и переводя с
одного на другого свой спокойный и дружелюбный взгляд, – говорил,
очевидно, что приходило в голову.
Заметив, что графиня Нордстон хотела что-то сказать, он
остановился, не досказав начатого, и стал внимательно слушать ее.
Разговор не умолкал ни на минуту, так что старой княгине,
всегда имевшей про запас, на случай неимения темы, два тяжелые орудия: классическое
и реальное образование и общую воинскую повинность, не пришлось выдвигать их, а
графине Нордстон не пришлось подразнить Левина.
Левин хотел и не мог вступить в общий разговор; ежеминутно
говоря себе: «теперь уйти», он не уходил, чего-то дожидаясь.
Разговор зашел о вертящихся столах и духах[25], и графиня Нордстон, верившая в спиритизм,
стала рассказывать чудеса, которые она видела.
– Ах, графиня, непременно свезите, ради Бога, свезите
меня к ним! Я никогда ничего не видал необыкновенного, хотя везде отыскиваю, –
улыбаясь, сказал Вронский.
– Хорошо, в будущую субботу, – отвечала графиня
Нордстон. – Но вы, Константин Дмитрич, верите? – спросила она Левина.
– Зачем вы меня спрашиваете? Ведь вы знаете, что я
скажу.
– Но я хочу слышать ваше мнение.
– Мое мнение только то, – отвечал Левин, –
что эти вертящиеся столы доказывают, что так называемое образованное общество
не выше мужиков. Они верят в глаз, и в порчу, и в привороты, а мы…
– Что ж, вы не верите?
– Не могу верить, графиня.
– Но если я сама видела?
– И бабы рассказывают, как они сами видели домовых.
– Так вы думаете, что я говорю неправду?
И она невесело засмеялась.
– Да нет, Маша, Константин Дмитрич говорит, что он не
может верить, – сказала Кити, краснея за Левина, и Левин понял это и, еще
более раздражившись, хотел отвечать, но Вронский со своею открытою веселою
улыбкой тотчас же пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.
– Вы совсем не допускаете возможности? – спросил
он. – Почему же мы допускаем существование электричества, которого мы не
знаем; почему не может быть новая сила, еще нам неизвестная, которая…
– Когда найдено было электричество, – быстро
перебил Левин, – то было только открыто явление, и неизвестно было, откуда
оно происходит и что оно производит, и века прошли прежде, чем подумали о
приложении его. Спириты же, напротив, начали с того, что столики им пишут и
духи к ним приходят, а потом уже стали говорить, что это есть сила неизвестная.
Вронский внимательно слушал Левина, как он всегда слушал,
очевидно интересуясь его словами.
– Да, но спириты говорят: теперь мы не знаем, что это
за сила, но сила есть, и вот при каких условиях она действует. А ученые пускай
разбирают, в чем состоит эта сила. Нет, я не вижу, почему это не может быть
новая сила, если она…
– А потому, – опять перебил Левин, – что при
электричестве каждый раз, как вы потрете смолу о шерсть, обнаруживается
известное явление, а здесь не каждый раз, стало быть, это не природное явление.
Вероятно, чувствуя, что разговор принимает слишком серьезный
для гостиной характер, Вронский не возражал, а, стараясь переменить предмет
разговора, весело улыбнулся и повернулся к дамам.
– Давайте сейчас попробуем, графиня, – начал он;
но Левин хотел досказать то, что он думал.
– Я думаю, – продолжал он, – что эта попытка
спиритов объяснять свои чудеса какою-то новою силой – самая неудачная. Они
прямо говорят о силе духовной и хотят ее подвергать материальному опыту.
Все ждали, когда он кончит, и он чувствовал это.
– А я думаю, что вы будете отличный медиум, –
сказала графиня Нордстон, – в вас есть что-то восторженное.
Левин открыл рот, хотел сказать что-то, покраснел и ничего
не сказал.
– Давайте сейчас, княжна, испытаем столы,
пожалуйста, – сказал Вронский. – Княгиня, вы позволите?
И Вронский встал, отыскивая глазами столик.
Кити встала за столиком и, проходя мимо, встретилась глазами
с Левиным. Ей всею душой было жалко его, тем более что она жалела его в
несчастии, которого сама была причиною. «Если можно меня простить, то
простите, – сказал ее взгляд, – я так счастлива».
«Всех ненавижу, и вас, и себя», – отвечал его взгляд, и
он взялся за шляпу. Но ему не судьба была уйти. Только что хотели устраиваться
около столика, а Левин уйти, как вошел старый князь и, поздоровавшись с дамами,
обратился к Левину.
– А! – начал он радостно. – Давно ли? Я и не
знал, что ты тут. Очень рад вас видеть.
Старый князь иногда «ты», иногда «вы» говорил Левину. Он
обнял Левина и, говоря с ним, не замечал Вронского, который встал и спокойно
дожидался, когда князь обратится к нему.
Кити чувствовала, как после того, что произошло, любезность
отца была тяжела Левину. Она видела также, как холодно отец ее, наконец,
ответил на поклон Вронского и как Вронский с дружелюбным недоумением посмотрел
на ее отца, стараясь понять и не понимая, как и за что можно было быть к нему
недружелюбно расположенным, и она покраснела.
– Князь, отпустите нам Константина Дмитрича, –
сказала графиня Нордстон. – Мы хотим опыт делать.
– Какой опыт? столы вертеть? Ну, извините меня, дамы и
господа, но, по-моему, в колечко веселее играть, – сказал старый князь,
глядя на Вронского и догадываясь, что он затеял это. – В колечке еще есть
смысл.
Вронский посмотрел с удивлением на князя своими твердыми
глазами и, чуть улыбнувшись, тотчас же заговорил с графиней Нордстон о
предстоящем на будущей неделе большом бале.
– Я надеюсь, что вы будете? – обратился он к Кити.
Как только старый князь отвернулся от него, Левин незаметно
вышел, и последнее впечатление, вынесенное им с этого вечера, было улыбающееся,
счастливое лицо Кити, отвечавшей Вронскому на его вопрос о бале.
|
