VI
Не зная, когда ему можно будет выехать из Москвы, Сергей
Иванович не телеграфировал брату, чтобы высылать за ним. Левина не было дома,
когда Катавасов и Сергей Иванович на тарантасике, взятом на станции,
запыленные, как арапы, в двенадцатом часу дня подъехали к крыльцу покровского
дома. Кити, сидевшая на балконе с отцом и сестрой, узнала деверя и сбежала вниз
встретить его.
– Как вам не совестно не дать знать, – сказала
она, подавая руку Сергею Ивановичу и подставляя ему лоб.
– Мы прекрасно доехали и вас не беспокоили, –
отвечал Сергей Иванович. – Я так пылен, что и боюсь дотронуться. Я был так
занят, что и не знал, когда вырвусь. А вы по-старому, – сказал он,
улыбаясь, – наслаждаетесь тихим счастьем вне течений в своем тихом затоне.
Вот и наш приятель Федор Васильич собрался наконец.
– Но я не негр, я вымоюсь – буду похож на
человека, – сказал Катавасов с своею обычною шутливостью, подавая руку и
улыбаясь особенно блестящими из-за черного лица зубами.
– Костя будет очень рад. Он пошел на хутор. Ему бы пора
прийти.
– Все занимается хозяйством. Вот именно в
затоне, – сказал Катавасов. – А нам в городе, кроме сербской войны,
ничего не видно. Ну, как мой приятель относится? Верно, что-нибудь не как люди?
– Да он так, ничего, как все, – несколько
сконфуженно оглядываясь на Сергея Ивановича, отвечала Кити. – Так я пошлю
за ним. А у нас папа гостит. Он недавно из-за границы приехал.
И, распорядившись послать за Левиным и о том, чтобы провести
запыленных гостей умываться, одного в кабинет, другого в бывшую Доллину
комнату, и о завтраке гостям, она, пользуясь правом быстрых движений, которых
она была лишена во время своей беременности, вбежала на балкон.
– Это Сергей Иванович и Катавасов, профессор, –
сказала она.
– Ох, в жар тяжело! – сказал князь.
– Нет, папа, он очень милый, и Костя его очень
любит, – как будто упрашивая его о чем-то, улыбаясь, сказала Кити,
заметившая выражение насмешливости на лице отца.
– Да я ничего.
– Ты поди, душенька, к ним, – обратилась Кити к
сестре, – и займи их. Они видели Стиву на станции, он здоров. А я побегу к
Мите. Как на беду, не кормила уж с самого чая. Он теперь проснулся и, верно,
кричит. – И она, чувствуя прилив молока, скорым шагом пошла в детскую.
Действительно, она не то что угадала (связь ее с ребенком не
была еще порвана), она верно узнала по приливу молока у себя недостаток пищи у
него.
Она знала, что он кричит, еще прежде, чем она подошла к
детской. И действительно, он кричал. Она услышала его голос и прибавила шагу.
Но чем скорее она шла, тем громче он кричал. Голос был хороший, здоровый,
только голодный и нетерпеливый.
– Давно, няня, давно? – поспешно говорила Кити,
садясь на стул и приготовляясь к кормлению. – Да дайте же мне его скорее.
Ах, няня, какая вы скучная, ну, после чепчик завяжете!
Ребенок надрывался от жадного крика.
– Да нельзя же, матушка, – отвечала Агафья
Михайловна, почти всегда присутствовавшая в детской. – Надо в порядке его
убрать. Агу, агу! – распевала она над ним, не обращая внимания на мать.
Няня понесла ребенка к матери. Агафья Михайловна шла за ним
с распустившимся от нежности лицом.
– Знает, знает. Вот верьте Богу, матушка Катерина
Александровна, узнал меня! – перекрикивала Агафья Михайловна ребенка.
Но Кити не слушала ее слов. Ее нетерпение шло так же
возрастая, как и нетерпение ребенка.
От нетерпения дело долго не могло уладиться. Ребенок хватал
не то, что надо, и сердился.
Наконец после отчаянного задыхающегося вскрика, пустого
захлебывания, дело уладилось, и мать и ребенок одновременно почувствовали себя
успокоенными и оба затихли.
– Однако и он, бедняжка, весь в поту, – шепотом
сказала Кити, ощупывая ребенка. – Вы почему же думаете, что он
узнает? – прибавила она, косясь на плутовски, как ей казалось, смотревшие
из-под надвинувшегося чепчика глаза ребенка, на равномерно отдувавшиеся щечки и
на его ручку с красною ладонью, которою он выделывал кругообразные движения.
– Не может быть! Уж если б узнавал, так меня бы
узнал, – сказала Кити на утверждение Агафьи Михайловны и улыбнулась.
Она улыбалась тому, что, хотя она и говорила, что он не
может узнавать, сердцем она знала, что не только он узнает Агафью Михайловну,
но что он все знает и понимает, и знает и понимает еще много такого, чего никто
не знает и что она, мать, сама узнала и стала понимать только благодаря ему.
Для Агафьи Михайловны, для няни, для деда, для отца даже, Митя был живое
существо, требующее за собой только материального ухода; но для матери он уже
давно был нравственное существо, с которым уже была целая история духовных
отношений.
– А вот проснется, Бог даст, сами увидите. Как вот этак
сделаю, он так и просияет, голубчик. Так и просияет, как денек ясный, –
говорила Агафья Михайловна.
– Ну, хорошо, хорошо, тогда увидим, – прошептала
Кити. – Теперь идите, он засыпает.
|
