Предисловие
«Без трех праведных несть граду стояния».
При мне в сорок восьмой раз умирал один большой русский
писатель. Он и теперь живет, как жил после сорока семи своих прежних кончин,
наблюдавшихся другими людьми и при другой обстановке.
При мне он лежал, одинок во всю ширь необъятного дивана и
приготовлялся диктовать мне свое завещание, но вместо того начал браниться,
Я могу без застенчивости рассказать, как это было и к каким
повело последствиям.
—
Смерть писателю угрожала по вине театрально-литературного
комитета, который в эту пору бестрепетною рукою убивал его пьесу. Ни в одной
аптеке не могло быть никакого лекарства против мучительных болей, причиненных
этим авторскому здоровью.
— Душа уязвлена и все кишки попутались в утробе, —
говорил страдалец, глядя на потолок гостиничного номера, и потом, переводя их
на меня, он неожиданно прикрикнул:
— Что же ты молчишь, будто черт знает чем рот набил.
Гадость какая у вас, питерцев, на сердце: никогда вы человеку утешения не скажете;
хоть сейчас на ваших глазах испускай дух.
Я был первый раз при кончине этого замечательного человека
и, не поняв его предсмертной истомы, сказал ему:
— Чем мне вас утешить? Скажу разве одно, что всем будет
чрезвычайно прискорбно, если театрально-литературный комитет своим суровым
определением прекратит драгоценную жизнь вашу, но…
— Ты недурно начал, — перебил писатель, —
продолжай, пожалуйста, говорить, а я, может быть, усну.
— Извольте, — отвечал я, — итак, уверены ли
вы, что вы теперь умираете?
— Уверен ли? Говорю тебе, что помираю!
— Прекрасно, — отвечаю, — но обдумали ли вы
хорошенько: стоит ли это огорчение того, чтобы вы кончились?
— Разумеется, стоит; это стоит тысячу рублей, —
простонал умирающий.
— Да, к сожалению, — отвечал я, — пьеса едва
ли принесла бы вам более тысячи рублей и потому…
Но умирающий не дал мне окончить: он быстро приподнялся с
дивана и вскричал:
— Это еще что за гнусное рассуждение! Подари мне,
пожалуйста, тысячу рублей и тогда рассуждай как знаешь.
— Да я, — говорю, — почему же обязан платить
за чужой грех?
— А я за что должен терять?
— За то, что вы, зная наши театральные порядки, описали
в своей пьесе всех титулованных лиц и всех их представили одно другого хуже и
пошлее.
— Да-а; так вот каково ваше утешение. По-вашему небось
все надо хороших писать, а я, брат, что вижу, то и пишу, а вижу я одни гадости.
— Это у вас болезнь зрения.
— Может быть, — отвечал, совсем обозлясь,
умирающий, — но только что же мне делать, когда я ни в своей, ни в твоей
душе ничего, кроме мерзости, не вижу, и за то суще мне господь бог и поможет
теперь от себя отворотиться к стене и заснуть со спокойной совестью, а завтра
уехать, презирая всю мою родину и твои утешения.
И молитва страдальца была услышана: он «суще» прекрасно
выспался и на другой день я проводил его на станцию; но зато самим мною
овладело от его слов лютое беспокойство.
«Как, — думал я, — неужто в самом деле ни в моей,
ни в его и ни в чьей иной русской душе не видать ничего, кроме дряни? Неужто
все доброе и хорошее, что когда-либо заметил художественный глаз других
писателей, — одна выдумка и вздор? Это не только грустно, это страшно.
Если без трех праведных, по народному верованию, не стоит ни один город, то как
же устоять целой земле с одной дрянью, которая живет в моей и твоей душе, мой
читатель?»
Мне это было и ужасно, и несносно, и пошел я искать
праведных, пошел с обетом не успокоиться, доколе не найду хотя то небольшое
число трех праведных, без которых «несть граду стояния», но куда я ни
обращался, кого ни спрашивал — все отвечали мне в том роде, что праведных людей
не видывали, потому что все люди грешные, а так, кое-каких хороших людей и тот,
и другой знавали. Я и стал это записывать. Праведны они, думаю себе, или
неправедны, — все это надо собрать и потом разобрать: что тут возвышается
над чертою простой нравственности и потому «свято господу».
И вот кое-что из моих записей.
|
