 Увеличить |
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Рыжов действительно срубил дерево по себе: через неделю он
привел в город жену — ражую, белую, румяную, с добрыми карими глазами и с покорностью
в каждом шаге и движении. Одета она была по-крестьянски, и шли оба супруга друг
за другом, неся на плечах коромысло, на котором висела подвязанная холщовым
концом расписная лубочная коробья с приданым.
Бывалые торговые люди сразу узнали в этой особе дочь старой
бабы Козлихи, что жила в одинокой избушке у ручья за болотом и слыла злою
колдуньею. Все думали, что Рыжов взял себе колдуньину девку в работницы.
Это отчасти так и было, но только Рыжов, прежде чем привести
эту работницу домой, — перевенчался с нею. Супружеская жизнь обходилась
ему ничуть не дороже холостой; напротив, теперь ему стало даже выгоднее, потому
что он, приведя в дом жену, тотчас же отпустил батрачку, которой много ли, мало
ли, а все-таки платил рубль медью в месяц. С этих пор медный рубль был у него в
кармане, а хозяйство пошло лучше; здоровые руки его жены никогда не были
праздны: она себе и пряла и ткала, да еще оказалась мастерицею валять чулки и
огородничать. Словом, жена его была простая досужая крестьянская женщина, верная
и покорная, с которою библейский чудак мог жить по-библейски, и рассказать о
ней, кроме сказанного, нечего.
Обращение с женою у Александра Афанасьевича было самое
простое, но своеобразное: он ей говорил «ты», а она ему «вы»; он звал ее
«баба», а она его Александр Афанасьевич; она ему служила, а он был ее господин;
когда он с нею заговаривал, она отвечала, — когда он молчал, она не смела
спрашивать. За столом он сидел, а она подавала, но ложе у них было общее, и,
вероятно, это было причиною, что у них появился плод супружества. Плод был один
— единственный сын, которого «баба» выкормила, а в воспитание его не
вмешивалась.
Любила ли «баба» своего библейского мужа или не любила — это
в их отношениях ничем не проявлялось, но что она была верна своему мужу — это
было несомненно. Кроме того, она его боялась, как лица, поставленного над нею
законом божеским и имеющего на нее божественное право. Мирному житию ее это не
мешало. Грамоты она не знала, и Александр Афанасьевич не желал пополнять этого
пробела в ее воспитании. Жили они, разумеется, спартански, в самой строжайшей
умеренности, но не считали это несчастием; этому, может быть, много помогало,
что и многие другие жили вокруг не в большем довольстве. Чаю они не пили и не
содержали его в заводе, а мясо ели только по большим праздникам — в остальное
же время питались хлебом и овощами, квасными или свежими с своего огорода, а
всего более грибами, которых росло в изобилии в их лесной стороне. Грибы эти
«баба» летнею порою сама собирала по лесам и сама готовила впрок, но к
сожалению ее, заготовляла их только одним способом сушения. Солить было нечем.
Расход на соль в потребном количестве для всего запаса не входил в расчет
Рыжова, а когда «баба» однажды насолила кадочку груздей солью, которую ей
подарил в мешочке откупщик, то Александр Афанасьевич, дознавшись об этом,
«бабу», патриархально побил и свел к протопопу для наложения на нее епитимий за
ослушание против заветов мужа, а грибы целою кадкою собственноручно прикатил к
откупщикову двору и велел взять «куда хотят», а откупщику сделал выговор.
Таков был этот чудак, про которого из долготы его дней тоже
рассказывать много нечего; сидел он на своем месте, делал свое маленькое дело,
не пользующееся ничьим особенным сочувствием, и ничьего особенного сочувствия
не искал; солигаличские верховоды считали его «поврежденным от Библии», а
простецы судили о нем просто, что он «такой-некий-этакой».
Довольно неясное определение это для них имело значение
ясное и понятное.
Рыжов нимало не заботился, что о нем думают; он честно служил
всем и особенно не угождал никому; в мыслях же своих отчитывался единому, в
кого неизменно и крепко верил, именуя его учредителем и хозяином всего сущего.
Удовольствие Рыжова состояло в исполнении своего долга, а высший духовный
комфорт — философствование о высших вопросах мира духовного и об отражении
законов того мира в явлениях и в судьбах отдельных людей и целых царств и
народов. Не имел ли Рыжов общей многим самоучкам слабости считать себя всех
умнее — это неизвестно, но он не был горд, и своих верований и взглядов он
никому никогда не навязывал и даже не сообщал, а только вписывал в большие
тетради синей бумаги, которые подшивал в одну обложку с многозначительною
надписью: «Однодум».
Что было написано во всей этой громаднейшей рукописи
полицейского философа — осталось сокрытым, потому что со смертью Александра
Афанасьевича его «Однодум» пропал, да и по памяти о нем много никто рассказать
не может. Едва только два-три места из всего «Однодума», были показаны Рыжовым
одному важному лицу при одном необычайном случае его жизни, к которому мы
теперь приближаемся. Остальные же листы «Однодума», о существовании которого
знал почти весь Солигалич, изведены на оклейку стен или, может быть, и сожжены,
во избежание неприятностей, так как это сочинение заключало в себе много
несообразного бреда и религиозных фантазий, за которые тогда и автора и чтецов
посылали молиться в Соловецкий монастырь.
Дух же этой рукописи стал известен с наступающего
достопамятного в хрониках Солигалича происшествия.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Не могу с точностью вспомнить и не знаю, где справиться, в
котором именно году в Кострому был назначен губернатором Сергей Степанович
Ланской, впоследствии граф и известный министр внутренних дел. Сановник этот,
по меткому замечанию одного его современника, «имел сильный ум и надменную
фигуру», и такая краткая характеристика верна и вполне достаточна для
представления, какое нужно иметь о нем нашему читателю.
Можно, кажется, добавить только, что Ланской уважал в людях
честность и справедливость и сам был добр, а также любил Россию и русского
человека, но понимал его барственно, как аристократ, имевший на все чужеземный
взгляд и западную мерку.
Назначение Ланского губернатором в Кострому случилось во
время чудаческого служения Александра Афанасьевича Рыжова солигаличским
квартальным, и притом еще при некоторых особенных обстоятельствах.
По вступлении Сергея Степановича в должность губернатора он,
по примеру многих деятелей, прежде всего «размел губернию», то есть выгнал со
службы великое множество нерадивых и злоупотреблявших своею должностью
чиновников, в числе коих был и солигаличский Городничий, при котором состоял
квартальным Рыжов.
По изгнании со службы негодных лиц новый губернатор не
спешил замещать их другими, чтобы не попасть на таких же, а может быть, еще и
на худших. Чтобы избрать людей достойных, он хотел оглядеться, или, как нынче
по-русски говорят, «ориентироваться».
С этою целью должности удаленных лиц были поручены временным
заместителям из младших чиновников, а губернатор вскоре же предпринял объезд всей
губернии, затрепетавшей странным трепетом от одних слухов о его «надменной
фигуре».
Александр Афанасьевич исправлял должность городничего. Что
он делал на этом заместительстве отменного от прежних «сталых» порядков, —
этого не знаю; но, разумеется, он не брал взяток на городничестве, как не брал
их на своем квартальничестве. Образа жизни своей и отношений к людям Рыжов тоже
не менял, — даже не садился на городнический стул перед зерцало, а
подписывался «за городничего», сидя за своим изъеденным чернилами столиком у
входной двери. Этому последнему упорству Рыжов имел объяснение, находящееся в
связи с апофеозою его жизни. У Александра Афанасьевича и после многих лет его
службы точно так же, как и в первые дни его квартальничества, не было
форменного платья, и он правил «за городничего» все в том же просаленном и
перештопанном бешмете. А потому на представления письмоводителя пересесть на
место он отвечал:
— Не могу: хитон обличает мя, яко несть брачен.
Все это так и было записано им собственною рукою в его «Однодуме»,
с добавлением, что письмоводитель предлагал ему «пересесть в бешмете, но снять
орла на зерцале», однако Александр Афанасьевич «оставил сию непристойность» и
продолжал сидеть на прежнем месте в бешмете.
Делу полицейской расправы в городе эта неформенность не
мешала, но вопрос становился совершенно иным, когда пришла весть о приезде
«надменной фигуры». Александр Афанасьевич в качестве градоначальника должен был
встретить губернатора, принять и рапортовать ему о благосостоянии Солигалича, а
также отвечать на все вопросы, какие Ланской ему предложит, и репрезентовать
ему все достопримечательности города, начиная от собора до тюрьмы, пустырей,
оврагов, с которыми никто не знал, что делать.
Рыжов действительно имел задачу: как ему отбыть все это в
своем бешмете? Но об этом нимало не заботился, зато много забот причиняло это
всем другим, потому что Рыжов своим безобразием мог на первом же шагу
прогневить «надменную фигуру». Никому и в голову не приходило, что именно
Александру-то Афанасьевичу и предстояло удивить и даже обрадовать всех пугавшую
«надменную фигуру» и даже напророчить ему повышение.
Вообще заботливый Александр Афанасьевич нимало не смущался,
как он явится, и совсем не разделял общей чиновничьей робости, через что
подвергся осуждению и даже ненависти и пал во мнении своих сограждан, но пал с
тем, чтобы потом встать всех выше и оставить по себе память героическую и почти
баснословную.
|
