ГЛАВА ТРЕТЬЯ
На другой день, как Платов к государю с добрым утром явился,
тот ему и говорит:
— Пусть сейчас заложат двухсестную карету, и поедем в
новые кунсткамеры смотреть.
Платов даже осмелился доложить, что не довольно ли, мол,
чужеземные продукты смотреть и не лучше ли к себе в Россию собираться, но
государь говорит:
— Нет, я еще желаю другие новости видеть: мне хвалили,
как у них первый сорт сахар делают.
Поехали.
Англичане все государю показывают: какие у них разные первые
сорта, а Платов смотрел, смотрел да вдруг говорит:
— А покажите-ка нам ваших заводов сахар молво?
А англичане и не знают, что это такое молво.
Перешептываются, перемигиваются, твердят друг дружке: «Молво, молво», а понять
не могут, что это у нас такой сахар делается, и должны сознаться, что у них все
сахара есть, а «молва» нет.
Платов говорит:
— Ну, так и нечем хвастаться. Приезжайте к нам, мы вас
напоим чаем с настоящим молво Бобринского завода.
А государь его за рукав дернул и тихо сказал:
— Пожалуста, не порть мне политики.
Тогда англичане позвали государя в самую последнюю
кунсткамеру, где у них со всего света собраны минеральные камни и нимфозории,
начиная с самой огромнейшей египетской керамиды до закожной блохи, которую
глазам видеть невозможно, а угрызение ее между кожей и телом.
Государь поехал.
Осмотрели керамиды и всякие чучелы и выходят вон, а Платов
думает себе:
«Вот, славу богу, все благополучно: государь ничему не
удивляется».
Но только пришли в самую последнюю комнату, а тут стоят их
рабочие в тужурных жилетках и в фартуках и держат поднос, на котором ничего
нет.
Государь вдруг и удивился, что ему подают пустой поднос.
— Что это такое значит? — спрашивает; а аглицкие
мастера отвечают:
— Это вашему величеству наше покорное поднесение.
— Что же это?
— А вот, — говорят, — изволите видеть
сориночку?
Государь посмотрел и видит: точно, лежит на серебряном
подносе самая крошечная соринка. Работники говорят:
— Извольте пальчик послюнить и ее на ладошку взять.
— На что же мне эта соринка?
— Это, — отвечают, — не соринка, а
нимфозория.
— Живая она?
— Никак нет, — отвечают, — не живая, а из
чистой из аглицкой стали в изображении блохи нами выкована, и в середине в ней
завод и пружина. Извольте ключиком повернуть: она сейчас начнет дансе
танцевать.
Государь залюбопытствовал и спрашивает:
— А где же ключик? А англичане говорят:
— Здесь и ключ перед вашими очами.
— Отчего же, — государь говорит, — я его не
вижу?
— Потому, — отвечают, — что это надо в
мелкоскоп.
Подали мелкоскоп, и государь увидел, что возле блохи
действительно на подносе ключик лежит.
— Извольте, — говорят, — взять ее на
ладошечку — у нее в пузичке заводная дырка, а ключ семь поворотов имеет, и
тогда она пойдет дансе…
Насилу государь этот ключик ухватил и насилу его в щепотке
мог удержать, а в другую щепотку блошку взял и только ключик вставил, как
почувствовал, что она начинает усиками водить, потом ножками стала перебирать,
а наконец вдруг прыгнула и на одном лету прямое дансе и две верояции в сторону,
потом в другую, и так в три верояции всю кавриль станцевала.
Государь сразу же велел англичанам миллион дать, какими сами
захотят деньгами, — хотят серебряными пятачками, хотят мелкими
ассигнациями.
Англичане попросили, чтобы им серебром отпустили, потому что
в бумажках они толку не знают; а потом сейчас и другую свою хитрость показали:
блоху в дар подали, а футляра на нее не принесли: без футляра же ни ее, ни ключика
держать нельзя, потому что затеряются и в сору их так и выбросят. А футляр на
нее у них сделан из цельного бриллиантового ореха — и ей местечко в середине
выдавлено. Этого они не подали, потому что футляр, говорят, будто казенный, а у
них насчет казенного строго, хоть и для государя — нельзя жертвовать.
Платов было очень рассердился, потому что говорит:
— Для чего такое мошенничество! Дар сделали и миллион
за то получили, и все еще недостаточно! Футляр, — говорит, — всегда
при всякой вещи принадлежит.
Но государь говорит:
— Оставь, пожалуста, это не твое дело — не порть мне
политики. У них свой обычай. — И спрашивает: — Сколько тот орех стоит, в
котором блоха местится?
Англичане положили за это еще пять тысяч.
Государь Александр Павлович сказал: «Выплатить», а сам
спустил блошку в этот орешек, а с нею вместе и ключик, а чтобы не потерять
самый орех, опустил его в свою золотую табакерку, а табакерку велел положить в
свою дорожную шкатулку, которая вся выстлана перламутом и рыбьей костью.
Аглицких же мастеров государь с честью отпустил и сказал им: «Вы есть первые
мастера на всем свете, и мои люди супротив вас сделать ничего не могут».
Те остались этим очень довольны, а Платов ничего против слов
государя произнести не мог. Только взял мелкоскоп да, ничего не говоря, себе в
карман спустил, потому что «он сюда же, — говорит, — принадлежит, а
денег вы и без того у нас много взяли».
Государь этого не знал до самого приезда в Россию, а уехали
они скоро, потому что у государя от военных дел сделалась меланхолия и он
захотел духовную исповедь иметь в Таганроге у попа Федота.[24] Дорогой у них с Платовым очень мало
приятного разговора было, потому они совсем разных мыслей сделались: государь
так соображал, что англичанам нет равных в искусстве, а Платов доводил, что н наши
на что взглянут — всё могут сделать, но только им полезного ученья нет. И
представлял государю, что у аглицких мастеров совсем на всё другие правила
жизни, науки и продовольствия, и каждый человек у них себе все абсолютные
обстоятельства перед собою имеет, и через то в нем совсем другой смысл.
Государь этого не хотел долго слушать, а Платов, видя это,
не стал усиливаться. Так они и ехали молча, только Платов на каждой станции
выйдет и с досады квасной стакан водки выпьет, соленым бараночком закусит, закурит
свою корешковую трубку, в которую сразу целый фунт Жукова табаку входило, а
потом сядет и сидит рядом с царем в карете молча. Государь в одну сторону
глядит, а Платов в другое окно чубук высунет и дымит на ветер. Так они и
доехали до Петербурга, а к попу Федоту государь Платова уже совсем не взял.
— Ты, — говорит, — к духовной беседе
невоздержен и так очень много куришь, что у меня от твоего дыму в голове копоть
стоит.
Платов остался с обидою и лег дома на досадную укушетку, да
так все и лежал да покуривал Жуков табак без перестачи.
|
