ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Стали все подходить и смотреть: блоха действительно была на
все ноги подкована на настоящие подковы, а левша доложил, что и это еще не все
удивительное.
— Если бы, — говорит, — был лучше мелкоскоп,
который в пять миллионов увеличивает, так вы изволили бы, —
говорит, — увидать, что на каждой подковинке мастерово имя выставлено:
какой русский мастер ту подковку делал.
— И твое имя тут есть? — спросил государь.
— Никак нет, — отвечает левша, — моего одного
и нет.
— Почему же?
— А потому, — говорит, — что я мельче этих
подковок работал: я гвоздики выковывал, которыми подковки забиты, — там
уже никакой мелкоскоп взять не может.
Государь спросил:
— Где же ваш мелкоскоп, с которым вы могли произвести
это удивление? А левша ответил:
— Мы люди бедные и по бедности своей мелкоскопа не
имеем, а у нас так глаз пристрелявши.
Тут и другие придворные, видя, что левши дело выгорело,
начали его целовать, а Платов ему сто рублей дал и говорит:
— Прости меня, братец, что я тебя за волосья отодрал.
Левша отвечает:
— Бог простит, — это нам не впервые такой снег на
голову.
А больше и говорить не стал, да и некогда ему было ни с кем
разговаривать, потому что государь приказал сейчас же эту подкованную
нимфозорию уложить и отослать назад в Англию — вроде подарка, чтобы там поняли,
что нам это не удивительно. И велел государь, чтобы вез блоху особый курьер,
который на все языки учен, а при нем чтобы и левша находился и чтобы он сам
англичанам мог показать работу и каковые у нас в Туле мастера есть.
Платов его перекрестил.
— Пусть, — говорит — над тобою будет
благословение, а на дорогу я тебе моей собственной кислярки пришлю. Не пей
мало, не пей много, а пей средственно.
Так и сделал — прислал.
А граф Кисельвроде велел, чтобы обмыли левшу в Туляковских
всенародных банях, остригли в парикмахерской и одели в парадный кафтан с
придворного певчего, для того, дабы похоже было, будто и на нем какой-нибудь
жалованный чин есть.
Как его таким манером обформировали, напоили на дорогу чаем
с платовскою кисляркою, затянули ременным поясом как можно туже, чтобы кишки не
тряслись, и повезли в Лондон. Отсюда с левшой и пошли заграничные виды.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Ехали курьер с левшою очень скоро, так что от Петербурга до
Лондона нигде отдыхать не останавливались, а только на каждой станции пояса на
один значок еще уже перетягивали, чтобы кишки с легкими не перепутались; но как
левше после представления государю, по платовскому приказанию, от казны винная
порция вволю полагалась, то он, не евши, этим одним себя поддерживал и на всю
Европу русские песни пел, только припев делал по-иностранному: «Ай люли — се
тре жули».
Курьер как привез его в Лондон, так появился кому надо и
отдал шкатулку, а левшу в гостинице в номер посадил, но ему тут скоро скучно
стало, да и есть захотелось. Он постучал в дверь и показал услужающему себе на
рот, а тот сейчас его и свел в пищеприемную комнату.
Сел тут левша за стол и сидит, а как чего-нибудь по-аглицки
спросить — не умеет. Но потом догадался: опять просто по столу перстом постучит
да в рот себе покажет, — англичане догадываются и подают, только не всегда
того, что надобно, но он что ему не подходящее не принимает. Подали ему ихнего
приготовления горячий студинг в огне, — он говорит: «Это я не знаю, чтобы
такое можно есть», и вкушать не стал; они ему переменили и другого кушанья
поставили. Также и водки их пить не стал, потому что она зеленая — вроде как
будто купоросом заправлена, а выбрал, что всего натуральнее, и ждет курьера в
прохладе за баклажечкой.
А те лица, которым курьер нимфозорию сдал, сию же минуту ее
рассмотрели в самый сильный мелкоскоп и сейчас в публицейские ведомости
описание, чтобы завтра же на всеобщее известие клеветой вышел.
— А самого этого мастера, — говорят, — мы
сейчас хотим видеть.
Курьер их препроводил в номер, а оттуда в пищеприемную залу,
где наш левша порядочно уже подрумянился, и говорит: «Вот он!»
Англичане левшу сейчас хлоп-хлоп по плечу и как ровного себе
— за руки. «Камрад, — говорят, — камрад — хороший мастер, —
разговаривать с тобой со временем, после будем, а теперь выпьем за твое
благополучие».
Спросили много вина, и левше первую чарку, а он с
вежливостью первый пить не стал: думает, — может быть, отравить с досады
хотите.
— Нет, — говорит, — это не порядок и в Польше
нет хозяина больше, — сами вперед кушайте.
Англичане всех вин перед ним опробовали и тогда ему стали
наливать. Он встал, левой рукой перекрестился и за всех их здоровье выпил.
Они заметили, что он левой рукою крестится, и спрашивают у
курьера:
— Что он — лютеранец или протестантист?
Курьер отвечает:
— Нет, он не лютеранец и не протестантист, а русской
веры.
— А зачем же он левой рукой крестится?
Курьер сказал:
— Он — левша и все левой рукой делает.
Англичане еще более стали удивляться и начали накачивать
вином и левшу и курьера и так целые три дня обходилися, а потом говорят:
«Теперь довольно». По симфону воды с ерфиксом приняли и, совсем освежевши,
начали расспрашивать левшу: где он и чему учился и до каких пор арифметику
знает?
Левша отвечает:
— Наша наука простая: по Псалтирю да по Полусоннику, а
арифметики мы нимало не знаем. Англичане переглянулись и говорят:
— Это удивительно.
А левша им отвечает:
— У нас это так повсеместно.
— А что же это, — спрашивают, — за книга в
России «Полусонник»?
— Это, — говорит, — книга, к тому относящая,
что если в Псалтире что-нибудь насчет гаданья царь Давид неясно открыл, то в
Полусоннике угадывают дополнение.
Они говорят:
— Это жалко, лучше бы, если б вы из арифметики по
крайности хоть четыре правила сложения знали, то бы вам было гораздо
пользительнее, чем весь Полусонник. Тогда бы вы могли сообразить, что в каждой
машине расчет силы есть, а то вот хоша вы очень в руках искусны, а не
сообразили, что такая малая машинка, как в нимфозории, на самую аккуратную
точность рассчитана и ее подковок несть не может. Через это теперь нимфозория и
не прыгает и дансе не танцует.
Левша согласился.
— Об этом, — говорит, — спору нет, что мы в
науках не зашлись, но только своему отечеству верно преданные.
А англичане сказывают ему:
— Оставайтесь у нас, мы вам большую образованность
передадим, и из вас удивительный мастер выйдет.
Но на это левша не согласился.
— У меня, — говорит, — дома родители есть.
Англичане назвались, чтобы его родителям деньги посылать, но
левша не взял.
— Мы, — говорит, — к своей родине привержены
и тятенька мой уже старичок, а родительница — старушка и привыкши в свой приход
в церковь ходить, да и мне тут в одиночестве очень скучно будет, потому что я
еще в холостом звании.
— Вы, — говорят, — обвыкнете, наш закон
примете, и мы вас женим.
— Этого, — ответил левша, — никогда быть не
может.
— Почему так?
— Потому, — отвечает, — что наша русская вера
самая правильная, и как верили наши правотцы, так же точно должны верить и
потомцы.
— Вы, — говорят англичане, — нашей веры не
знаете: мы того же закона христианского и то же самое евангелие содержим.
— Евангелие, — отвечает левша, —
действительно у всех одно, а только наши книги против ваших толще, и вера у нас
полнее.
— Почему вы так это можете судить?
— У нас тому, — отвечает, — есть все
очевидные доказательства.
— Какие?
— А такие, — говорит, — что у нас есть и
боготворные иконы и гроботочивые главы и мощи, а у вас ничего, и даже, кроме
одного воскресенья, никаких экстренных праздников нет, а по второй причине —
мне с англичанкою, хоть и повенчавшись в законе, жить конфузно будет.
— Отчего же так? — спрашивают. — Вы не
пренебрегайте: наши тоже очень чисто одеваются и хозяйственные.
А левша говорит:
— Я их не знаю.
Англичане отвечают:
— Это не важно суть — узнать можете: мы вам грандеву
сделаем.
Левша застыдился.
— Зачем, — говорит, — напрасно девушек
морочить. — И отнекался. — Грандеву, — говорит, — это дело
господское, а нам нейдет, и если об этом дома, в Туле, узнают, надо мною
большую насмешку сделают.
Англичане полюбопытствовали:
— А если, — говорят, — без грандеву, то как
же у вас в таких случаях поступают, чтобы приятный выбор сделать?
Левша им объяснил наше положение.
— У нас, — говорит, — когда человек хочет
насчет девушки обстоятельное намерение обнаружить, посылает разговорную
женщину, и как она предлог сделает, тогда вместе в дом идут вежливо и девушку
смотрят не таясь, а при всей родственности.
Они поняли, но отвечали, что у них разговорных женщин нет и
такого обыкновения не водится, а левша говорит:
— Это тем и приятнее, потому что таким делом если
заняться, то надо с обстоятельным намерением, а как я сего к чужой нацыи не
чувствую, то зачем девушек морочить?
Он англичанам и в этих своих суждениях понравился, так что
они его опять пошли по плечам и по коленям с приятством ладошками охлопывать, а
сами спрашивают:
— Мы бы, — говорят, — только через одно
любопытство знать желали: какие вы порочные приметы в наших девицах приметили и
за что их обегаете?
Тут левша им уже откровенно ответил:
— Я их не порочу, а только мне то не нравится, что
одежда на них как-то машется, и не разобрать, что такое надето и для какой
надобности; тут одно что-нибудь, а ниже еще другое пришпилено, а на руках
какие-то ногавочки. Совсем точно обезьяна сапажу — плисовая тальма.
Англичане засмеялись и говорят:
— Какое же вам в этом препятствие?
— Препятствия, — отвечает левша, — нет, а
только опасаюсь, что стыдно будет смотреть и дожидаться, как она изо всего
этого разбираться станет.
— Неужели же, — говорят, — ваш фасон лучше?
— Наш фасон, — отвечает, — в Туле простой:
всякая в своих кружевцах, и наши кружева даже и большие дамы носят.
Они его тоже и своим дамам казали, и там ему чай наливали и
спрашивали:
— Для чего вы морщитесь?
Он отвечал, что мы, говорит, очень сладко не приучены.
Тогда ему по-русски вприкуску подали.
Им показывается, что этак будто хуже, а он говорит:
— На наш вкус этак вкуснее.
Ничем его англичане не могли сбить, чтобы он на их жизнь
прельстился, а только уговорили его на короткое время погостить, и они его в
это время по разным заводам водить будут и все свое искусство покажут.
— А потом, — говорят, — мы его на своем
корабле привезем и живого в Петербург доставим.
На это он согласился.
|
