 Увеличить |
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Вот в чем заключался этот эпизод — нелепый, курьезный и
отрывочный, как все эпизоды своеобразной эпопеи Шерамура.
— Мы поехали, — начал он. — Графиня сама села
в первый класс, и детей и старую гувернантку англичанку тоже там посадили, а
две девки и я да буфетчик во втором сели. Буфетчик мне подал билет и говорит:
«Графиня вам тут велела».
Я говорю:
«Мне все равно». А как они стали разные глупости говорить, я
и ушел в третий класс к мужикам.
— Какие же такие нестерпимые глупости они говорили?
— Всякие глупости, всё важных из себя передо мною
представляли: одна говорит, что ее американский князь соблазнить и увезть
хотел, да она отказалась, потому что на пароходе ездить не может, будто бы у
нее от колтыханья морская свинка делается. Противно слушать, а на первой
станции при нас большая история вышла: мужика возле нашего вагона бить стали. Я
говорю: «За что?» А кондуктор говорит: «Верно, заслуживает». Я самого мужика
спросил: за что? а он говорит: «Ничего!» Я подскочил к графине, говорю:
«Видите, бесправие!» А она закричала: «Ах, ах!» и окно закрыла. Буфетчик
говорит: «Разве можно беспокоить». Я говорю: «Если она христианка, она могла за
бедного заступиться». А он: «С какой стати этак можете? — вы энгелист». А
я говорю: «А ты дурак». И повздорили. Они и начали про студентов намеки.
«Теперь, говорит, все взялись за этот энгелизм. Коим и не стоило звания своего
пачкать, и те нынче счеты считают. У нас тоже теперь новый правитель — только
вступил, сейчас счеты стал перемарывать. „Зачем, говорит, пельсики пять с
полтиной ставить, когда они по два рубля у Юлисеева? — Это воровство“. Ах
ты дрянь юная! Мы при твоем отце не такие счеты писали, и ничего, потому что то
был настоящий барин: сам пользовался и другим не мешал; а ты вон что!»
Девки так и ахают:
«Ишь, подлец! ишь, каналья!»
А тот говорит;
«Ну так я ему сейчас и ввернул, чего он и не думал: „Мало ли
что, говорю, у Юлисеева, мы бакалейщика Юлисеева довольно знаем, что это одна
лаферма, а продает кто попало, — со всякого звания особ“. — „К чему
мне это знать?“ говорит. „А к тому-с, что там все продается для обыкновенной
публики, а у нас дом, — мы домового поставщика имеем — у него
берем“. — „Вперед, говорит, у Юлисеева брать“. — „Очень хорошо, говорю,
только если их сиятельство в каком-нибудь фрукте отравят, так я не буду
отвечать“».
Девки визжат: «Ловко, ловко! Ожегся?»
«Страфил! и весь энгелиэм спустил: „Бери, говорит, негодяй,
у своего поставщика, а то ты и вправду за три целковых кого угодно отравишь“».
А девки радостно подхватывают: «Очень просто, что
так! — очень просто!» И сами что-то едят, а буфетчик мне очистки
предлагает: «У вас, говорит, желудок крепкого характера, — а у меня с
фистулой. Кушайте. А если не хотите, мы на бал дешевым студентам за окно
выбросим». А потом вдруг все: хи-хи да ха-ха-ха, и: «точно так, как наше к
вашему». Я этого уже слушать не мог и пересел к мужикам.
— Что же вас в этих словах особенно возмутило?
— Ну как же: цинизм: «наше к вашему». — Разве я не
понимаю?
— Да я-то, — говорю, — не понимаю: что тут
такого особенно циничного.
— Ну оставьте, пожалуйста, — очень это понятно.
— Извольте; оставляю, но все-таки где вы видите цинизм
— не понимаю.
— Ну, а я понимаю: я даже в Петербург хотел вернуться и
сошел, но только денег не было. Начальник станции велел с другим, поездом в
Москву отвезть, а в Петербург, говорит, без билета нельзя. А поезд подходит —
опять того знакомого мужика; которого били, ведут и опять наколачивают. Я его
узнал, говорю: «За что тебя опять?» А он говорит: «Не твое дело». Я приехал в
Москву — в их дом, и все спал, а потом встал, а на дворе уже никого, —
говорят: уехали.
— Вас бросили?
— Не взбудили. Я проспал — пошел на станцию за книгами
— книги свои взять — и вижу, опять поезд подъехал, и опять того знакомого
мужика бьют. Я думаю: вот черт возьми! — и захотел узнать: за что! А он,
как его отбили, с платформы соскочил и прямо за вороты, — снял шапку и на
все сорок сороков раскрещивается. Я говорю: «Ты бы, дурак, чем башкой по
пустякам кивать, — шел бы к мировому». — «А мне чего, говорит, без
мирового недостает?» — «Шея-то небось болит?» — «Так что же такое: у нас шея
завсегда может болеть, мы мужики: а донес господь — я ему и
благодарствую». — «А что били тебя — это ничего?» — «А какая важность,
господа лише дрались, да мы терпели — и перетерпели: теперь они и сами обосели
— стали смирные». — «Вот от этого, говорю, в тебе и нет человеческой
гордости, а ты стал скотина». — «Через что такое, отвечает, скотина, когда
я своих родителев знаю». — «Экое, говорю, животное: никаких чувств в тебе
нет». А он начал сердиться: «Что ты, говорит, ко мне вяжешься: какое еще
чувство, если мне так надобе». — «Отчего же это так надобе, чтобы тебя на
всякой станции били?» — «Ан совсем, говорит, не на всякой». — «Я, говорю,
видел». — «А мне, говорит, это еще лучше тебя известно: всего четыре раза
за путину похлопали, только на больших станциях, где билет проверяют. Какое же
тут чувство? потолкают и вон, а я на другой поездок сяду, да вот бог дал,
ничего не платя и доехал». Понимаете, какой отличный народ! Я его практическому
смыслу подивился, и как у меня полтора рубля было, я ему помочь хотел. «Дальше,
спрашиваю, куда-нибудь поедешь?» — «Дальше мне теперь все равно что рукой
подать — всего в Тульскую губернию: мы с Москвой-то суседи». — «А все же
ведь и тут опять чугунка». — «Простое дело, что чугунка». — «Так
опять деньги надо». Он посмотрел и говорит: «Это не твое расположение». —
«Да у тебя есть деньги или нет?» — «С чего так нет: мы мужики, а не то что, —
мы работаем, а не крадем, чтобы у нас не было. У нас что надобе есть». —
«А то лучше, говорю, признайся: я тебе дам». — «Нам чужого не надо: у нас
вот они свои, кровные». Вытащил кошель и хвалится: «Видишь, говорит, что есть
названье от бога родитель, — вот я родитель: я побои претерпел, а на билет
ничего не извел — без билета доехал. Все, что заработал, — вот все одно
цело — деткам везу; а еще захочу, так и в церкву дам за свое здоровье.
Понимаешь?» — «Глупо, говорю, в церковь давать». — «Ну, этого говорить не
смей, а то вот что…» И кулак мне к носу. — Что за народ! что за
народ! — воскликнул Шерамур и даже впотьмах весь расцветился. —
Я, — говорит, — не вытерпел: «Молодец, говорю, пойдем, я тебя угощу в
трактире». А он сейчас кошель скорей прятать и стал уходить. Я за ним, а он от
меня еще шибче, шибче, да на углу хлоп, упал и растянулся. «Чего ты, говорю,
дурак, бежишь?» — «А ты чего, говорит, меня гонишь: я ведь твоего не
прошу». — «Чего же ты меня боишься?» — «Ты деньги увидал и скрасть
хочешь», и с этим как дернет во всю мочь: «Каррраул!» Нас обоих и забрали.
— Куда?
— В часть.
— Выпустили?
— Да; на другой день пристав приехал, расспросил обо
мне и послал к графине: действительно ли я с нею? Оттуда дворник их знакомого
художника прислал, тот поручился, меня и отпустили. А у мужика там, в части,
рубль пропал. Он после сказал мне: «Это твоя вина, — я за тебя
заключался, — ты должен мне воротить», — я отдал…
— Вы, значит, на него не сердились?
— Нет, да ведь он умен, он мне сказал: «Я бы, говорит,
от тебя и не бежал, да боялся, что у тебя вумственные книжки есть. А то, сделай
милость, буду на угощении благодарен». Чай с ним вместе пили. Отличный мужик.
«А если еще остача есть, говорит, купи моим детькам пряничного конька да
рыбинку. Я свезу — скажу: дядька прислал, — детьки малые рады будут».
Хороший мужик. Мы поцеловались.
— Значит он вас до грошика обобрал?
— Я сам отдал.
— А зачем?
— Отдал, да и все.
— А сами куда и с чем пошли?
Шерамур только рукой махнул.
— Тут, говорит, — у меня началась самая тяжкая
пора, я едва рассудок не потерял.
— Отчего же собственно?
— От ужасного божества… беда что такое было.
— Верно, опять графиня?
— Да; и другие, — если бы англичанка моего этого
спасения верою не подкургузила, так я погиб бы от святости.
— Валяйте, валяйте, — говорю, — разве можно
на таком интересном месте останавливаться: сказывайте, что такое было?
|
