 Увеличить |
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Место, занятое бедным становищем, было за городом, на
обширном и привольном выгоне между рекою и столбовою дорогою, а в конце
примыкало к большому извилистому оврагу, по которому бежал ручеек и рос густой
кустарник; сзади начинался могучий сосновый лес, где клектали орлы.
На выгоне расположилось множество бедных повозок и колымаг,
представлявших, однако, во всей своей нищете довольно пестрое разнообразие
национального гения и изобретательности. Были обыкновенные рогожные будки,
полотняные шатры во всю телегу, «беседки» с пушистым ковылем-травой и
совершенно безобразные лубковые окаты. Целый большой луб с вековой липы согнут
и приколочен к тележным грядкам, а под ним лежка; лежат люди ногами к ногам в
нутро экипажа, а головы к вольному воздуху на обе стороны вперед и назад. Над
возлежащими проходит ветерок и вентилирует, чтобы им можно было не задохнуться
в собственном духу. Тут же у взвязанных к оглоблям пихтерей с сеном и хрептугов
стояли кони, большею частию тощие, все в хомутах и иные, у бережливых людей,
под рогожными «крышками». При некоторых повозках были и собачки, которых хотя и
не следовало бы брать в паломничество, но это были «усердные» собачки, которые
догнали своих хозяев на втором, третьем покорме и ни при каком бойле не хотели
от них отвязаться. Им здесь не было места, по настоящему положению
паломничества, но они были терпимы и, чувствуя свое контрабандное положение,
держали себя очень смирно; они жались где-нибудь у тележного колеса под
дегтяркою и хранили серьезное молчание. Одна скромность спасала их от
остракизма и от опасного для них крещеного цыгана, который в одну минуту
«снимал с них шубы». Здесь, в бедном обозе, под открытым небом жилось весело и
хорошо, как на ярмарке. Всякого разнообразия здесь было более, чем в
гостиничных номерах, доставшихся только особым избранникам, или под навесами
постоялых дворов, где в вечном полумраке местились в повозках люди второй руки.
Правда, в бедный обоз не заходили тучные иноки и иподиаконы, не видать было
даже и настоящих, опытных странников, но зато здесь были свои мастера на все руки
и шло обширное кустарное производство разных «святостей». Когда мне довелось
читать известное в киевских хрониках дело о подделке мощей из бараньих костей,
я был удивлен младенчеством приема этих фабрикантов в сравнении с смелостью
мастеров, о которых слыхал ранее. Тут это было какое-то откровенное неглиже с
отвагой. Даже самый путь к выгону по Слободской улице уже отличался ничем не
стесняемою свободою самой широкой предприимчивости. Люди знали, что этакие
случаи не часто выпадают, н не теряли времени: у многих ворот стояли столики,
на которых лежали иконки, крестики и бумажные сверточки с гнилою древесною
пылью, будто бы от старого гроба, и тут же лежали стружки от нового. Весь этот
материал был, по уверению продавцов, гораздо высшего сорта, чем в настоящих
местах, потому что принесен сюда самими столярами, копачами и плотниками,
производившими самые важные работы. У входа в лагерь вертелись «носящие и
сидящие» с образками нового угодника, заклеенными пока белою бумажкою с
крестиком. Образки эти продавались по самой дешевой цене, и покупать их можно
было сию же минуту, но открывать нельзя было до отслужения первого молебна. У
многих недостойных, купивших такие образки и открывших их раньше времени, они
оказались чистыми дощечками. В овраге же за становищем, под санями,
опрокинутыми кверху полозьями, жили у ручья цыган с цыганкою и цыганятами.
Цыган и цыганка имели тут большую врачебную практику. У них на одном полозе был
привязан за ногу большой безголосый «петух», из которого выходили по утрам
камни, «двигавшие постельную силу», и цыган имел кошкину траву, которая тогда
была весьма нужна к «болячкам афедроновым». Цыган этот был в своем роде
знаменитость. Слава о нем шла такая, что он, когда в неверной земле семь спящих
дев открывали, и там он не лишний был: он старых людей на молодых переделывал,
прутяные сеченья господским людям лечил и военным кавалерам заплечный бой из
нутра через водоток выводил. Цыганка же его, кажется, знала еще
бóльшие тайны природы; она две воды мужьям давала: одну ко обличению
жен, кои блудно грешат; той воды если женам дать, она в них не удержится, а
насквозь пройдет; а другая вода магнитная: от этой воды жена неохочая во сне
страстно мужа обоймет, а если усилится другого любить — с постели станет
падать.
Словом, дело здесь кипело, и многообразные нужды
человечества находили тут полезных пособников.
Пустошный человек как завидел купцов, не стал с ними
разговаривать, а начал их манить, чтобы сошли в овражек, и сам туда же вперед
юркнул.
Опять это показалось страшновато: можно было опасаться
засады, в которой могли скрываться лихие люди, способные обобрать богомольцев
догола, но благочестие превозмогло страх, и купец после небольшого раздумья,
помолясь богу и помянув угодника, решился переступить шага три вниз.
Сходил он осторожно, держась за кустики, а жене и дочери
приказал в случае чего-нибудь кричать изо всей мочи.
Засада здесь и в самом деле была, но не опасная: купец нашел
в овраге двух таких же, как он, благочестивых людей в купеческом одеянии, с
которыми надо было «сладиться». Все они должны были здесь заплатить пустошному
уговорную плату за проводы их к угоднику, а тогда он им откроет свой план и
сейчас их поведет. Долго думать было нечего, и упорство ни к чему не вело:
купцы сложили сумму и дали, а пустотный открыл им свой план, простой, но, по
простоте своей, чисто гениальный: он заключался в том, что в «бедном обозе»
есть известный пустотному человеку человек расслабленный, которого надо только
поднять и нести к угоднику, и никто их не остановит и пути им не затруднит с болящим.
Надо только купить для слабого болезный одрец да покровец и, подняв его, нести
всем шестерым, подвязавши под одр полотенчики.
Мысль эта казалась в первой своей части превосходною, —
с расслабленным носителей, конечно, пропустят, но каковы быть могут
последствия? Не было бы дальше конфуза? Однако и на этот счет все было
успокоено, проводник сказал только, что это не стоит внимания.
— Мы таковые разы, — говорит, — уже видали:
вы, в ваше удовольствие, сподобитеся все видеть и приложиться к угоднику во время
всенощного пения, а в рассуждении болящего, будь воля угодника, — пожелает
он его исцелить — и исцелит, а не пожелает — опять его воля. Теперь только
скиньтесь скорее на одрец и на покровец, а у меня уже все это припасено в
близком доме, только надо деньги отдать. Мало меня здесь повремените, и в путь
пойдем.
Взял, поторговавшись, еще на снасть по два рубля с лица и
побежал, а через десять минут назад вернулся и говорит:
— Идем, братия, только не бойко выступайте, а
поспустите малость очи побогомысленнее.
Купцы спустили очи и пошли с благоговением и в этом же
«бедном обозе» подошли к одной повозке, у которой стояла у хрептуга совсем
дохлая клячонка, а на передке сидел маленький золотушный мальчик и забавлял
себя, перекидывая с руки на руку ощипанные плоднички желтых пупавок. На этой
повозке под липовым лубком лежал человек средних лет, с лицом самих пупавок
желтее, и руки тоже желтые, все вытянутые и как мягкие плети валяются.
Женщины, завидев этакую ужасную немощь, стали креститься, а
проводник их обратился к больному и говорит:
— Вот, дядя Фотей, добрые люди пришли помочь мне тебя к
исцеленью нести. Воли божией час к тебе близится.
Желтый человек стал поворачиваться к незнакомым людям и
благодарственно на них смотрит, а перстом себе на язык показывает.
Те догадались, что он немой. «Ничего, — говорят, —
ничего, раб божий, не благодари нас, а богу благодарствуй», — и стали его
вытаскивать из повозки — мужчины под плечи и под ноги, а женщины только его
слабые ручки поддерживали и еще более напугались страшного состояния больного,
потому что руки у него в плечевых суставах совсем «перевалилися» и только
волосяными веревками были кое-как перевязаны.
Одрик стоял тут же. Это была небольшая старая кроватка,
плотно засыпанная по углам клоповыми яйцами; на кроватке лежал сноп соломы и
кусок редкого миткалю с грубо выведенным красками крестом, копием и тростию.
Проводник ловкою рукою распушил соломку, чтобы на все стороны с краев
свешивалась, положили на нее желтого расслабленного, покрыли миткалем и
понесли.
Проводник шел впереди с глиняной жаровенкой и крестообразно
покуривал.
Еще они и из обоза не вышли, как на них уже начали
креститься, а когда пошли по улицам, внимание к ним становилось все серьезнее и
серьезнее: все, видя их, понимали, что это к чудотворцу несут болящего, и
присоединялися. Купцы шли поспешаючи, потому что слышали благовест ко
всенощной, и пришли с своею ношею как раз вовремя, когда запели: «Хвалите имя
Господне, раби Гóспода».
Храм, разумеется, не вмещал и сотой доли собравшегося
народа; видимо-невидимо людей сплошною массою стояло вокруг церкви, но чуть
увидали одр и носящих, все загудели: «расслабого несут, чудо будет», и вся
толпа расступилась,
До самых дверей стала живая улица, и дальше все сдедалось,
как обещал проводник. Даже и твердое упование веры его не осталось в
постыжении: расслабленный исцелел. Он встал, он сам вышел на своих ногах
«славяще и благодаряще». Кто-то все это записал на записочку, в которой, со
слов проводника, исцеленный расслабленный был назван «родственником» орловского
купца, через что ему многие завидовали, и исцеленный за поздним временем не
пошел уже в свой бедный обоз, а ночевал под сараем у своих новых родственников.
Все это было приятно. Исцеленный был интересным лицом, на
которого многие приходили взглянуть и кидали ему «жертовки».
Но он еще мало говорил и неявственно — очень шамкал с
непривычки и больше всего на купцов исцеленною рукою показывал: «их-де
спрашивайте, они родственники, они всё знают». И тогда те поневоле говорили,
что он их родственник; но вдруг под все это подкралась неожиданная
неприятность: в ночь, наставшую после исцеления желтого расслабленного, было
замечено, что у бархатного намета над гробом угодника пропал один золотой шнур
с такою же золотою кистью.
Дознавали об этом из-под руки и спросили орловского купца,
не заметил ли он, близко подходя, и что такое за люди помогали ему нести
больного родственника? Он по совести оказал, что люди были незнакомые, из
бедного обоза, по усердию несли. Возили его туда узнавать место, людей, клячу и
тележку с золотушным мальчиком, игравшим пупавками, но тут только одно место
было на своем месте, а ни людей, ни повозки, ни мальчика с пупавками и следа не
было.
Дознание бросили, «да не молва будет в людях». Кисть
повесили новую, а купцы после такой неприятности скорее собрались домой. Но
только тут исцеленный родственник осчастливил их новой радостью: он обязывал их
взять его с собою и в противном случае угрожал жалобою и про кисть напомнил.
И потому, когда пришел час к отъезду купцов восвояси, Фотей
очутился на передке рядом с кучером, и скинуть его было невозможно до лежавшего
на их пути села Крутого. Здесь был в то время очень опасный спуск с одной горы
и тяжелый подъем на другую, и потому случались разные происшествия с путниками:
падали лошади, переворачивались экипажи и прочее в этом роде. Село Крутое
непременно надо было проследовать засветло, иначе надо заночевать, а в сумерки
никто не рисковал спускаться.
Наши купцы тоже здесь переночевали и утром при восхождении
на гору «растерялись», то есть потеряли своего исцеленного родственника Фотея.
Говорили, будто с вечера они «добре его угостили из фляги», а утром не
разбудили и съехали, но нашлись другие добрые люди, которые поправили эту
растерянность и, прихватив Фотея с собою, привезли его в Орел.
Здесь он отыскал своих неблагодарных родственников,
покинувших его в Крутом, но не встретил у них родственного приема. Он стал
нищенствовать по городу и рассказывать, будто купец ездил к угоднику не для
дочери, а молился, чтобы хлеб подорожал. Никому это точнее Фотея известно не
было.
|
