 Увеличить |
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
— Взявши я паспорт, пошел без всякого о себе намерения,
и пришел на ярмарку, и вижу, там цыган мужику лошадь меняет и безбожно его
обманывает; стал ее силу пробовать, и своего конишку в просяной воз заложил, а
мужикову лошадь в яблочный. Тяга в них, разумеется, хоть и равная, а мужикова
лошадь преет, потому что ее яблочный дух обморачивает, так как коню этот дух
страшно неприятен, а у цыгановой лошади, кроме того, я вижу, еще и обморок
бывает, и это сейчас понять можно, потому что у нее на лбу есть знак, как был
огонь ставлен, а цыган говорит: «Это бородавка». А мне мужика, разумеется,
жаль, потому ему на оморочной лошади нельзя будет работать, так как она
кувырнет, да и все тут, а к тому же я цыганов тогда смерть ненавидел через то,
что от первых от них имел соблазн бродить, и впереди, вероятно, еще иное
предчувствовал, как и оправдалось. Я эту фальшь в лошади мужичку и открыл, а
как цыган стал со мною спорить, что не огонь жжен на лбу, а бородавка, я в
доказательство моей справедливости ткнул коня шильцем в почку, он сейчас и шлеп
на землю и закрутился. Взял я и мужикам хорошую лошадь по своим познаниям
выбрал, а они мне за это вина и угощенья и две гривны денег, и очень мы тут
погуляли. С того и пошло; и капитал расти и усердное пьянство, и месяца не
прошло, как я вижу, что это хорошо: обвешался весь бляхами и коновальскою
сбруею и начал ходить с ярмарки на ярмарку и везде бедных людей руководствую и
собираю себе достаток и все магарычи пью; а между тем стал я для всех
барышников-цыганов все равно что божия гроза, и узнал стороною, что они
собираются меня бить. Я от этого стал уклоняться, потому что их много, а я
один, и они меня ни разу не могли попасть одного и вдоволь отколотить, а при
мужиках не смели, потому что те за мою добродетель всегда стояли за меня. Тут
они и пустили про меня дурную славу, что будто я чародей и не своею силою в
твари толк знаю, но, разумеется, все это было пустяки: к коню я, как вам
докладывал, имею дарование и готов бы его всякому, кому угодно, преподать, но
только что, главное дело, это никому в пользу не послужит.
— Отчего же это не послужит в пользу?
— Не поймет-с никто, потому что на это надо не иначе
как иметь дар природный, и у меня уже не раз такой опыт был, что я преподавал,
но все втуне осталось; но позвольте, об этом после.
Когда моя слава по ярмаркам прогремела, что я насквозь коня
вижу, то один ремонтер, князь, мне сто рублей давал:
«Открой, — говорит, — братец, твой секрет насчет
понимания. Мне это дорого стоит».
А я отвечаю:
«Никакого у меня секрета нет, а у меня на это природное
дарование».
Ну, а он пристает:
«Открой же мне, однако, как ты об этом понимаешь? А чтобы ты
не думал, что я хочу как-нибудь, — вот тебе сто рублей».
Что тут делать? Я пожал плечами, завязал деньги в тряпицу и
говорю: извольте, мол, я, что знаю, стану сказывать, а вы извольте тому учиться
и слушать; а если не выучитесь и нисколько вам от того пользы не будет, за это
я не отвечаю.
Он, однако, был и этим доволен, и говорит; «Ну уж это не
твоя беда, сколько я научусь, а ты только сказывай».
«Первое самое дело, — говорю, — если кто насчет
лошади хочет знать, что она в себе заключает, тот должен иметь хорошее
расположение в осмотре и от того никогда не отдаляться. С первого взгляда надо
глядеть умно на голову и потом всю лошадь окидывать до хвоста, а не латошить,
как офицеры делают. Тронет за зашеину, за челку, за храпок, за обрез и за
грудной соколок или еще за что попало, а все без толку. От этого барышники
кавалерийских офицеров за эту латошливость страсть любят. Барышник как этакую
военную латоху увидал, сейчас начнет перед ним конем крутить, вертеть, во все
стороны поворачивать, а которую часть не хочет показать, той ни за что не
покажет, а там-то и фальшь, а фальшей этих бездна: конь вислоух — ему кожицы на
вершок в затылке вырежут, стянут, и зашьют, и замажут, и он оттого ушки
подберет, но ненадолго: кожа ослабнет, уши развиснут. Если уши велики, —
их обрезывают, — а чтобы ушки прямо стояли, в них рожки суют. Если кто
паристых лошадей подбирает и если, например, один конь во лбу с
звездочкой, — барышники уже так и зрят, чтобы такую звездочку другой
приспособить: пемзою шерсть вытирают, или горячую репу печеную приложат где
надо, чтобы белая шерсть выросла, она сейчас и идет, но только всячески если
хорошо смотреть, то таким манером ращенная шерстка всегда против настоящей
немножко длиннее и пупится, как будто бородочка. Еще больше барышники обижают
публику глазами: у иной лошади западинки ввалившись над глазом, и некрасиво, но
барышник проколет кожицу булавкой, а потом приляжет губами и все в это место
дует, и надует так, что кожа подымется и глаз освежеет, и красиво станет. Это
легко делать, потому что если лошади на глаз дышать, ей это приятно, от теплого
дыхания, и она стоит не шелохнется, но воздух выйдет, и у нее опять ямы над
глазами будут. Против этого одно средство: около кости щупать, не ходит ли
воздух. Но еще того смешнее, как слепых лошадей продают. Это точно комедия
бывает. Офицерик, например, крадется к глазу коня с соломинкой, чтобы испытать,
видит ли конь соломинку, а сам того не видит, что барышник в это время, когда
лошади надо головой мотнуть, кулаком ее под брюхо или под бок толкает. А иной
хоть и тихо гладит, но у него в перчатке гвоздик, и он будто гладит, а сам
кольнет». И я своему ремонтеру против того, что здесь сейчас упомянул,
вдесятеро более объяснил, но ничего ему это в пользу не послужило: назавтра,
гляжу, он накупил коней таких, что кляча клячи хуже, и еще зовет меня
посмотреть и говорит:
«Ну-ка, брат, полюбуйся, как я наловчился коней понимать».
Я взглянул, рассмеялся и отвечаю, что, мол, и смотреть
нечего:
«У этой плечи мясисты, — будет землю ногами цеплять;
эта ложится — копыто под брюхо кладет и много что чрез годок себе килу намнет;
а эта когда овес ест, передней ногою топает и колено об ясли бьет», — и
так всю покупку раскритиковал, и все правильно на мое вышло.
Князь на другой день и говорит:
«Нет, Иван, мне, точно, твоего дарования не понять, а лучше
служи ты сам у меня конэсером и выбирай ты, а я только буду деньги платить».
Я согласился и жил отлично целые три года, не как раб и
наемник, а больше как друг и помощник, и если, бы не выходы меня одолели, так я
мог бы даже себе капитал собрать, потому что, по ремонтирскому заведению, какой
заводчик ни приедет, сейчас сам с ремонтером знакомится, а верного человека
подсылает к конэсеру, чтобы как возможно конэсера на свою сторону задобрить,
потому что заводчики знают, что вся настоящая сила не в ремонтере, а в том,
если который имеет при себе настоящего конэсера. Я же был, как докладывал вам,
природный конэсер и этот долг природы исполнял совестно: ни за что я того, кому
служу, обмануть не мог. И мой князь это чувствовал и высоко меня уважал, и мы
жили с ним во всем в полной откровенности. Он, бывало, если проиграется
где-нибудь ночью, сейчас утром как встанет, идет в архалучке ко мне в конюшню и
говорит:
«Ну что, почти полупочтеннейший мой Иван Северьяныч! Каковы
ваши дела?» — он все этак шутил, звал меня почти полупочтенный, но почитал, как
увидите, вполне.
А я знал, что это обозначает, если он с такой шуткой идет, и
отвечу, бывало:
«Ничего, мол: мои дела, слава богу, хороши, а не знаю, как
ваше сиятельство, каковы ваши обстоятельства?»
«Мои, — говорит, — так довольно гадки, что даже
хуже требовать не надо».
«Что же это такое, мол, верно, опять вчера продулись
по-анамеднешнему?»
«Вы, — отвечает, — изволили отгадать, мой
полупочтеннейший, продулся я-с, продулся».
«А на сколько, — спрашиваю, — вашу милость
облегчило?»
Он сейчас же и ответит, сколько тысяч проиграл, а я покачаю
головою да говорю:
«Продрать бы ваше сиятельство хорошо, да некому».
Он рассмеется и говорит:
«То и есть, что некому».
«А вот ложитесь, мол, на мою кроватку, я вам чистенький
кулечек в голову положу, а сам вас постегаю».
Он, разумеется, и начнет подъезжать, чтобы я ему на реванж
денег дал.
«Нет, ты, — говорит, — лучше меня не пори, а
дай-ка мне из расходных денег на реванжик: я пойду отыграюсь и всех обыграю».
«Ну уж это, — отвечаю, — покорно вас благодарю,
нет уже, играйте, да не отыгрывайтесь».
«Как, благодаришь! — начнет смехом, а там уже пойдет
сердиться: — Ну, пожалуйста, — говорит, — не забывайся, прекрати надо
мною свою опеку и подай деньги».
Мы спросили Ивана Северьяныча, давал ли он своему князю на
реванж?
— Никогда, — отвечал он. — Я его, бывало,
либо обману: скажу, что все деньги на овес роздал, либо просто со двора сбегу.
— Ведь он на вас небось за это сердился?
— Сердился-с; сейчас, бывало, объявляет: «Кончено-с; вы
у меня, полупочтеннейший, более не служите».
Я отвечаю:
«Ну и что же такое, и прекрасно. Пожалуйте мой паспорт».
«Хорошо-с, — говорит, — извольте собираться:
завтра получите ваш паспорт».
Но только назавтра у нас уже никогда об этом никакого
разговору больше не было. Не более как через какой-нибудь час он, бывало,
приходит ко мне совсем в другом расположении и говорит:
«Благодарю вас, мой премного-малозначащий, что вы имели
характер и мне на реванж денег не дали».
И так он это всегда после чувствовал, что если и со мною
что-нибудь на моих выходах случалось, так он тоже как брат ко мне снисходил.
— А с вами что же случалось?
— Я же вам объяснял, что выходы у меня бывали.
— А что это значит выходы?
— Гулять со двора выходил-с. Обучась пить вино, я его
всякий день пить избегал и в умеренности никогда не употреблял, но если,
бывало, что меня растревожит, ужасное тогда к питью усердие получаю и сейчас
сделаю выход на несколько дней и пропадаю. А брало это меня и не заметишь
отчего; например, когда, бывало, отпущаем коней, кажется, и не братья они тебе,
а соскучаешь по них и запьешь. Особенно если отдалишь от себя такого коня,
который очень красив, то так он, подлец, у тебя в глазах и
мечется, до того, что как от наваждения какого от него скрываешься, и сделаешь
выход.
— Это значит — запьете?
— Да-с; выйду и запью.
— И надолго?
— М… н… н… это не равно-с, какой выход задастся: иногда
пьешь, пока все пропьешь, и либо кто-нибудь тебя отколотит, либо сам кого
побьешь, а в другой раз покороче удастся, в части посидишь или в канаве
выспишься, и доволен, и отойдет. В таковых случаях я уже наблюдал правило и,
как, бывало, чувствую, что должен сделать выход, прихожу к князю и говорю:
«Так и так, ваше сиятельство, извольте принять от меня
деньги, а я пропаду».
Он уже и не спорит, а принимает деньги или только спросит,
бывало:
«Надолго ли, ваша милость, вздумали зарядить?»
Ну, я отвечаю, судя по тому, какое усердие чувствую: на
большой ли выход или на коротенький.
И я уйду, а он уже сам и хозяйничает и ждет меня, пока
кончится выход, и все шло хорошо; но только ужасно мне эта моя слабость
надоела, и вздумал я вдруг от нее избавиться; тут-то и сделал такой последний
выход, что даже теперь вспоминать страшно.
|
