ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Началось у них пари еще в Твердиземном море, и пили они до
рижского Динаминде, но шли всё наравне и друг другу не уступали и до того
аккуратно равнялись, что когда один, глянув в море, увидал, как из воды черт
лезет, так сейчас то же самое и другому объявилось. Только полшкипер видит
черта рыжего, а левша говорит, будто он темен, как мурин.
Левша говорит:
— Перекрестись и отворотись — это черт из пучины.
А англичанин спорит, что «это морской водоглаз».
— Хочешь, — говорит, — я тебя в море швырну?
Ты не бойся — он мне тебя сейчас назад подаст.
А левша отвечает:
— Если так, то швыряй.
Полшкипер его взял на закорки и понес к борту.
Матросы это увидали, остановили их и доложили капитану, а
тот велел их обоих вниз запереть и дать им рому и вина и холодной пищи, чтобы
могли и пить и есть и свое пари выдержать, — а горячего студингу с огнем
им не подавать, потому что у них в нутре может спирт загореться.
Так их и привезли взаперти до Петербурга, и пари из них ни один
друг у друга не выиграл; а тут расклали их на разные повозки и повезли
англичанина в посланнический дом на Аглицкую набережную, а левшу — в квартал.
Отсюда судьба их начала сильно разниться.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Англичанина как привезли в посольский дом, сейчас сразу
позвали к нему лекаря и аптекаря. Лекарь велел его при себе в теплую ванну
всадить, а аптекарь сейчас же скатал гуттаперчевую пилюлю и сам в рот ему
всунул, а потом оба вместе взялись и положили на перину и сверху шубой покрыли
и оставили потеть, а чтобы ему никто не мешал, по всему посольству приказ дан,
чтобы никто чихать не смел. Дождались лекарь с аптекарем, пока полшкипер
заснул, и тогда другую гуттаперчевую пилюлю ему приготовили, возле его
изголовья на столик положили и ушли.
А левшу свалили в квартале на пол и спрашивают:
— Кто такой и откудова, и есть ли паспорт или какой
другой тугамент?
А он от болезни, от питья и от долгого колтыханья так
ослабел, что ни слова не отвечает, а только стонет.
Тогда его сейчас обыскали, пестрое платье с него сняли и
часы с трепетиром, и деньги обрали, а самого пристав велел на встречном
извозчике бесплатно в больницу отправить.
Повел городовой левшу на санки сажать, да долго ни одного
встречника поймать не мог, потому извозчики от полицейских бегают. А левша все
это время на холодном парате лежал; потом поймал городовой извозчика, только
без теплой лисы, потому что они лису в санях в таком разе под себя прячут,
чтобы у полицейских скорей ноги стыли. Везли левшу так непокрытого, да как с
одного извозчика на другого станут пересаживать, всё роняют, а поднимать станут
— ухи рвут, чтобы в память пришел. Привезли в одну больницу — не принимают без
тугамента, привезли в другую — и там не принимают, и так в третью, и в
четвертую — до самого утра его по всем отдаленным кривопуткам таскали и все
пересаживали, так что он весь избился. Тогда один подлекарь сказал городовому
везти его в простонародную Обухвинскую больницу, где неведомого сословия всех
умирать принимают.
Тут велели расписку дать, а левшу до разборки на полу в
коридор посадить.
А аглицкий подшкипер в это самое время на другой день встал,
другую гуттаперчевую пилюлю в нутро проглотил, на легкий завтрак курицу с рысью
съел, ерфиксом запил и говорит:
— Где мой русский камрад? Я его искать пойду.
Оделся и побежал.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Удивительным манером полшкипер как-то очень скоро левшу
нашел, только его еще на кровать не уложили, а он в коридоре на полу лежал и
жаловался англичанину.
— Мне бы, — говорит, — два слова государю
непременно надо сказать.
Англичанин побежал к графу Клейнмихелю и зашумел:
— Разве так можно! У него, — говорит, — хоть
и шуба овечкина, так душа человечкина.
Англичанина сейчас оттуда за это рассуждение вон, чтобы не
смел поминать душу человечкину. А потом ему кто-то сказал: «Сходил бы ты лучше
к казаку Платову — он простые чувства имеет».
Англичанин достиг Платова, который теперь опять на укушетке
лежал. Платов его выслушал и про левшу вспомнил.
— Как же, братец, — говорит, — очень коротко
с ним знаком, даже за волоса его драл, только не знаю, как ему в таком
несчастном разе помочь; потому что я уже совсем отслужился и полную пуплекцию
получил — теперь меня больше не уважают, — а ты беги скорее к коменданту
Скобелеву, он в силах и тоже в этой части опытный, он что-нибудь сделает.
Полшкипер пошел и к Скобелеву и все рассказал: какая у левши
болезнь и отчего сделалась. Скобелев говорит:
— Я эту болезнь понимаю, только немцы ее лечить не
могут, а тут надо какого-нибудь доктора из духовного звания, потому что те в
этих примерах выросли и помогать могут; я сейчас пошлю туда русского доктора
Мартын-Сольского.
Но только когда Мартын-Сольский приехал, левша уже кончался,
потому что у него затылок о парат раскололся, и он одно только мог внятно
выговорить:
— Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не
чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни бог войны, они стрелять не
годятся.
И с этою верностью левша перекрестился и помер.
Мартын-Сольский сейчас же поехал, об этом графу Чернышеву
доложил, чтобы до государя довести, а граф Чернышев на него закричал:
— Знай, — говорит, — свое рвотное да
слабительное, а не в свое дело не мешайся: в России на это генералы есть.
Государю так и не сказали, и чистка все продолжалась до
самой Крымской кампании. В тогдашнее время как стали ружья заряжать, а пули в
них и болтаются, потому что стволы кирпичом расчищены.
Тут Мартын-Сольский Чернышеву о левше и напомнил, а граф
Чернышев и говорит:
— Пошел к черту, плезирная трубка, не в свое дело не
мешайся, а не то я отопрусь, что никогда от тебя об этом не слыхал, — тебе
же и достанется.
Мартын-Сольский подумал: «И вправду отопрется», — так и
молчал.
А доведи они левшины слова в свое время до государя, —
в Крыму на войне с неприятелем совсем бы другой оборот был.
|
