ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Платов боялся к государю на глаза показаться, потому что
Николай Павлович был ужасно какой замечательный и памятный — ничего не забывал.
Платов знал, что он непременно его о блохе спросит. И вот он хоть никакого в
свете неприятеля не пугался, а тут струсил: вошел во дворец со шкатулочкою да
потихонечку ее в зале за печкой и поставил. Спрятавши шкатулку, Платов предстал
к государю в кабинет и начал поскорее докладывать, какие у казаков на тихом
Дону междоусобные разговоры. Думал он так: чтобы этим государя занять, и тогда,
если государь сам вспомнит и заговорит про блоху, надо подать и ответствовать,
а если не заговорит, то промолчать; шкатулку кабинетному камердинеру велеть
спрятать, а тульского левшу в крепостной казамат без сроку посадить, чтобы
посидел там до времени, если понадобится.
Но государь Николай Павлович ни о чем не забывал, и чуть
Платов насчет междоусобных разговоров кончил, он его сейчас же и спрашивает:
— А что же, как мои тульские мастера против аглицкой
нимфозории себя оправдали?
Платов отвечал в том роде, как ему дело казалось.
— Нимфозория, — говорит, — ваше величество,
все в том же пространстве, и я ее назад привез, а тульские мастера ничего
удивительнее сделать не могли.
Государь ответил:
— Ты — старик мужественный, а этого, что ты мне
докладываешь, быть не может.
Платов стал его уверять и рассказал, как все дело было, и
как досказал до того, что туляки просили его блоху государю показать, Николай
Павлович его по плечу хлопнул и говорит:
— Подавай сюда. Я знаю, что мои меня не могут
обманывать. Тут что-нибудь сверх понятия сделано.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Вынесли из-за печки шкатулку, сняли с нее суконный покров,
открыли золотую табакерку и бриллиантовый орех, — а в нем блоха лежит,
какая прежде была и как лежала.
Государь посмотрел и сказал:
— Что за лихо! — Но веры своей в русских мастеров
не убавил, а велел позвать свою любимую дочь Александру Николаевну и приказал
ей:
— У тебя на руках персты тонкие — возьми маленький
ключик и заведи поскорее в этой нимфозории брюшную машинку.
Принцесса стала крутить ключиком, и блоха сейчас усиками
зашевелила, но ногами не трогает, Александра Николаевна весь завод натянула, а
нимфозория все-таки ни дансе не танцует и ни одной верояции, как прежде, не
выкидывает.
Платов весь позеленел и закричал:
— Ах они, шельмы собаческие! Теперь понимаю, зачем они
ничего мне там сказать не хотели. Хорошо еще, что я одного ихнего дурака с
собой захватил.
С этими словами выбежал на подъезд, словил левшу за волосы и
начал туда-сюда трепать так, что клочья полетели, А тот, когда его Платов
перестал бить, поправился и говорит:
— У меня и так все волосья при учебе выдраны, а не знаю
теперь, за какую надобность надо мною такое повторение?
— Это за то, — говорит Платов, — что я на вас
надеялся и заручался, а вы редкостную вещь испортили.
Левша отвечает:
— Мы много довольны, что ты за нас ручался, а испортить
мы ничего не испортили: возьмите, в самый сильный мелкоскоп смотрите.
Платов назад побежал про мелкоскоп сказывать, а левше только
погрозился:
— Я тебе, — говорит, — такой-сякой-этакой,
еще задам.
И велел свистовым, чтобы левше еще крепче локти назад закрутить,
а сам поднимается по ступеням, запыхался и читает молитву: «Благого Царя Благая
Мати, пречистая и чистая», и дальше, как надобно. А царедворцы, которые на
ступенях стоят, все от него отворачиваются, думают: попался Платов и сейчас его
из дворца вон погонят, — потому они его терпеть не могли за храбрость.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Как довел Платов левшины слова государю, тот сейчас с
радостию говорит:
— Я знаю, что мои русские люди меня не обманут. —
И приказал подать мелкоскоп на подушке.
В ту же минуту мелкоскоп был подан, и государь взял блоху и
положил ее под стекло сначала кверху спинкою, потом бочком, потом
пузичком, — словом сказать, на все стороны ее повернули, а видеть нечего.
Но государь и тут своей веры не потерял, а только сказал:
— Привести сейчас ко мне сюда этого оружейника, который
внизу находится.
Платов докладывает:
— Его бы приодеть надо — он в чем был взят, и теперь
очень в злом виде. А государь отвечает:
— Ничего — ввести как он есть.
Платов говорит:
— Вот иди теперь сам, такой-этакой, перед очами
государю отвечай.
А левша отвечает:
— Что ж, такой и пойду, и отвечу.
Идет в чем был: в опорочках, одна штанина в сапоге, другая
мотается, а озямчик старенький, крючочки не застегаются, порастеряны, а шиворот
разорван; но ничего, не конфузится.
«Что же такое? — думает. — Если государю угодно
меня видеть, я должен идти; а если при мне тугамента нет, так я тому не
причинен и скажу, отчего так дело было».
Как взошел левша и поклонился, государь ему сейчас и
говорит:
— Что это такое, братец, значит, что мы и так и этак
смотрели, и под мелкоскоп клали, а ничего замечательного не усматриваем?
А левша отвечает:
— Так ли вы, ваше величество, изволили смотреть?
Вельможи ему кивают: дескать, не так говоришь! а он не
понимает, как надо по-придворному, с лестью или с хитростью, а говорит просто.
Государь говорит:
— Оставьте над ним мудрить, — пусть его отвечает,
как он умеет.
И сейчас ему пояснил:
— Мы, — говорит, — вот как клали. И положил
блоху под мелкоскоп. — Смотри, — говорит, — сам — ничего не
видно.
Левша отвечает.
— Этак, ваше величество, ничего и невозможно видеть,
потому что наша работа против такого размера гораздо секретнее.
Государь вопросил:
— А как же надо?
— Надо, — говорит, — всего одну ее ножку в
подробности под весь мелкоскоп подвести и отдельно смотреть на всякую пяточку,
которой она ступает.
— Помилуй, скажи, — говорит государь, — это
уже очень сильно мелко!
— А что же делать, — отвечает левша, — если
только так нашу работу и заметить можно: тогда все и удивление окажется.
Положили, как левша сказал, и государь как только глянул в
верхнее стекло, так весь и просиял — взял левшу, какой он был неубранный и в
пыли, неумытый, обнял его и поцеловал, а потом обернулся ко всем придворным и
сказал:
— Видите, я лучше всех знал, что мои русские меня не
обманут. Глядите, пожалуйста: ведь они, шельмы, аглицкую блоху на подковы
подковали!
|
