ЛЕВША
(Сказ о тульском косом
Левше и о стальной блохе)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Когда император Александр Павлович окончил венский совет, то
он захотел по Европе проездиться и в разных государствах чудес посмотреть.
Объездил он все страны и везде через свою ласковость всегда имел самые
междоусобные разговоры со всякими людьми, и все его чем-нибудь удивляли и на
свою сторону преклонять хотели, но при нем был донской казак Платов, который
этого склонения не любил и, скучая по своему хозяйству, все государя домой
манил. И чуть если Платов заметит, что государь чем-нибудь иностранным очень
интересуется, то все провожатые молчат, а Платов сейчас скажет: так и так, и у
нас дома свое не хуже есть, — и чем-нибудь отведет.
Англичане это знали и к приезду государеву выдумали разные
хитрости, чтобы его чужестранностью пленить и от русских отвлечь, и во многих случаях
они этого достигали, особенно в больших собраниях, где Платов не мог
по-французски вполне говорить; но он этим мало и интересовался, потому что был
человек женатый и все французские разговоры считал за пустяки, которые не стоят
воображения. А когда англичане стали звать государя во всякие свои цейгаузы,
оружейные и мыльно-пильные заводы, чтобы показать свое над нами во всех вещах
преимущество и тем славиться, — Платов сказал себе:
— Ну уж тут шабаш. До этих пор еще я терпел, а дальше
нельзя. Сумею я или не сумею говорить, а своих людей не выдам.
И только он сказал себе такое слово, как государь ему
говорит:
— Так и так, завтра мы с тобою едем их оружейную
кунсткамеру смотреть. Там, — говорит, — такие природы совершенства,
что как посмотришь, то уже больше не будешь спорить, что мы, русские, со своим
значением никуда не годимся.
Платов ничего государю не ответил, только свой грабоватый
нос в лохматую бурку спустил, а пришел в свою квартиру, велел денщику подать из
погребца фляжку кавказской водки-кислярки,[23] дерябнул
хороший стакан, на дорожний складень богу помолился, буркой укрылся и захрапел
так, что во всем доме англичанам никому спать нельзя было.
Думал: утро ночи мудренее.
ГЛАВА ВТОРАЯ
На другой день поехали государь с Платовым в кунсткамеры.
Больше государь никого из русских с собою не взял, потому что карету им подали
двухсестную.
Приезжают в пребольшое здание — подъезд неописанный,
коридоры до бесконечности, а комнаты одна в одну, и, наконец, в самом главном
зале разные огромадные бюстры, и посредине под валдахином стоит Аболон
полведерский.
Государь оглядывается на Платова: очень ли он удивлен и на
что смотрит; а тот идет глаза опустивши, как будто ничего не видит, —
только из усов кольца вьет.
Англичане сразу стали показывать разные удивления и
пояснять, что к чему у них приноровлено для военных обстоятельств: буреметры
морские, мерблюзьи мантоны пеших полков, а для конницы смолевые непромокабли.
Государь на все это радуется, все кажется ему очень хорошо, а Платов держит
свою ажидацию, что для него все ничего не значит.
Государь говорит:
— Как это возможно — отчего в тебе такое бесчувствие?
Неужто тебе здесь ничто не удивительно?
А Платов отвечает:
— Мне здесь то одно удивительно, что мои донцы-молодцы
без всего этого воевали и дванадесять язык прогнали.
Государь говорит:
— Это безрассудок.
Платов отвечает:
— Не знаю, к чему отнести, но спорить не смею и должен
молчать.
А англичане, видя между государя такую перемолвку, сейчас
подвели его к самому Аболону полведерскому и берут у того из одной руки
Мортимерово ружье, а из другой пистолю.
— Вот, — говорят, — какая у нас
производительность, — и подают ружье.
Государь на Мортимерово ружье посмотрел спокойно, потому что
у него такие в Царском Селе есть, а они потом дают ему пистолю и говорят:
— Это пистоля неизвестного, неподражаемого мастерства —
ее наш адмирал у разбойничьего атамана в Канделабрии из-за пояса выдернул.
Государь взглянул на пистолю и наглядеться не может.
Взахался ужасно,
— Ах, ах, ах, — говорит, — как это так… как
это даже можно так тонко сделать! — И к Платову по-русски оборачивается и
говорит: — Вот если бы у меня был хотя один
такой мастер в России, так я бы этим весьма счастливый был и
гордился, а того мастера сейчас же благородным бы сделал.
А Платов на эти слова в ту же минуту опустил правую руку в
свои большие шаровары и тащит оттуда ружейную отвертку. Англичане говорят: «Это
не отворяется», а он, внимания не обращая, ну замок ковырять. Повернул раз,
повернул два — замок и вынулся. Платов показывает государю собачку, а там на самом
сугибе сделана русская надпись: «Иван Москвин во граде Туле».
Англичане удивляются и друг дружку поталкивают:
— Ох-де, мы маху дали!
А государь Платову грустно говорит:
— Зачем ты их очень сконфузил, мне их теперь очень
жалко. Поедем.
Сели опять в ту же двухсестную карету и поехали, и государь
в этот день на бале был, а Платов еще больший стакан кислярки выдушил и спал
крепким казачьим сном.
Было ему и радостно, что он англичан оконфузил, а тульского
мастера на точку вида поставил, но было и досадно: зачем государь под такой
случай англичан сожалел!
«Через что это государь огорчился? — думал
Платов, — совсем того не понимаю», — и в таком рассуждении он два
раза вставал, крестился и водку пил, пока насильно на себя крепкий сон навел.
А англичане же в это самое время тоже не спали, потому что и
им завертело. Пока государь на бале веселился, они ему такое новое удивление
подстроили, что у Платова всю фантазию отняли.
|
