ГЛАВА ШЕСТАЯ
Платов из Тулы уехал, а оружейники три человека, самые
искусные из них, один косой левша, на щеке пятно родимое, а на висках волосья
при ученье выдраны, попрощались с товарищами и с своими домашними да, ничего
никому не сказывая, взяли сумочки, положили туда что нужно съестного и скрылись
из города.
Заметили за ними только то, что они пошли не в Московскую заставу,
а в противоположную, киевскую сторону, и думали, что они пошли в Киев
почивающим угодникам поклониться или посоветовать там с кем-нибудь из живых
святых мужей, всегда пребывающих в Киеве в изобилии.
Но это было только близко к истине, а не самая истина. Ни
время, ни расстояние не дозволяли тульским мастерам сходить в три недели пешком
в Киев да еще потом успеть сделать посрамительную для аглицкой нации работу.
Лучше бы они могли сходить помолиться в Москву, до которой всего «два девяносто
верст», а святых угодников и там почивает немало. А в другую сторону, до Орла,
такие же «два девяносто», да за Орел до Киева снова еще добрых пять сот верст.
Этакого пути скоро не сделаешь, да и сделавши его, не скоро отдохнешь — долго
еще будут ноги остекливши и руки трястись.
Иным даже думалось, что мастера набахвалили перед Платовым,
а потом как пообдумались, то и струсили и теперь совсем сбежали, унеся с собою
и царскую золотую табакерку, и бриллиант, и наделавшую им хлопот аглицкую
стальную блоху в футляре.
Однако такое предположение было тоже совершенно
неосновательно и недостойно искусных людей, на которых теперь почивала надежда
нации.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Туляки, люди умные и сведущие в металлическом деле, известны
также как первые знатоки в религии. Их славою в этом отношении полна и родная
земля, и даже святой Афон: они не только мастера петь с вавилонами, но они
знают, как пишется картина «вечерний звон», а если кто из них посвятит себя
большему служению и пойдет в монашество, то таковые слывут лучшими монастырскими
экономами, и из них выходят самые способные сборщики. На святом Афоне знают,
что туляки — народ самый выгодный, и если бы не они, то темные уголки России,
наверно, не видали бы очень многих святостей отдаленного Востока, а Афон
лишился бы многих полезных приношений от русских щедрот и благочестия. Теперь
«афонские туляки» обвозят святости по всей нашей родине и мастерски собирают
сборы даже там, где взять нечего. Туляк полон церковного благочестия и великий
практик этого дела, а потому и те три мастера, которые взялись поддержать
Платова и с ним всю Россию, не делали ошибки, направясь не к Москве, а на юг.
Они шли вовсе не в Киев, а к Мценоку, к уездному городу Орловской губернии, в
котором стоит древняя «камнесеченная» икона св. Николая, приплывшая сюда в
самые древние времена на большом каменном же кресте по реке Зуше. Икона эта
вида «грозного и престрашного» — святитель Мир-Ликийских изображен на ней «в
рост», весь одеян сребропозлащенной одеждой, а лицом темен и на одной руке
держит храм, а в другой меч — «военное одоление». Вот в этом «одолении» и
заключался смысл вещи: св. Николай вообще покровитель торгового и военного
дела, а «мценский Никола» в особенности, и ему-то туляки и пошли поклониться.
Отслужили они молебен у самой иконы, потом у каменного креста и, наконец,
возвратились домой «нощию» и, ничего никому не рассказывая, принялись за дело в
ужасном секрете. Сошлись они все трое в один домик к левше, двери заперли,
ставни в окнах закрыли, перед Николиным образом лампадку затеплили и начали работать.
День, два, три сидят и никуда не выходят, все молоточками
потюкивают. Куют что-то такое, а что куют — ничего неизвестно.
Всем любопытно, а никто ничего не может узнать, потому что
работающие ничего не сказывают и наружу не показываются. Ходили к домику разные
люди, стучались в двери под разными видами, чтобы огня или соли попросить, но
три искусника ни на какой спрос не отпираются, и даже чем питаются —
неизвестно. Пробовали их пугать, будто по соседству дом горит, — не
выскочут ли в перепуге и не объявится ли тогда, что ими выковано, но ничто не
брало этих хитрых мастеров; один раз только левша высунулся по плечи и крикнул:
— Горите себе, а нам некогда, — и опять свою
щипаную голову спрятал, ставню захлопнул, и за свое дело принялися.
Только сквозь малые щелочки было видно, как внутри дома
огонек блестит, да слышно, что тонкие молоточки по звонким наковальням
вытюкивают.
Словом, все дело велось в таком страшном секрете, что ничего
нельзя было узнать, и притом продолжалось оно до самого возвращения казака
Платова с тихого Дона к государю, и во все это время мастера ни с кем не
видались и не разговаривали.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Платов ехал очень спешно и с церемонией: сам он сидел в
коляске, а на козлах два свистовые казака с нагайками по обе стороны ямщика
садились и так его и поливали без милосердия, чтобы скакал. А если какой казак
задремлет, Платов его сам из коляски ногою ткнет, и еще злее понесутся. Эти
меры побуждения действовали до того успешно, что нигде лошадей ни у одной
станции нельзя было удержать, а всегда сто скачков мимо остановочного места
перескакивали. Тогда опять казак над ямщиком обратно сдействует, и к подъезду
возворотятся.
Так они и в Тулу прикатили, — тоже пролетели сначала
сто скачков дальше Московской заставы, а потом казак сдействовал над ямщиком
нагайкою в обратную сторону, и стали у крыльца новых коней запрягать. Платов же
из коляски не вышел, а только велел свистовому как можно скорее привести к себе
мастеровых, которым блоху оставил.
Побежал один свистовой, чтобы шли как можно скорее и несли
ему работу, которою должны были англичан посрамить, и еще мало этот свистовой
отбежал, как Платов вдогонку за ним раз за разом новых шлет, чтобы как можно
скорее.
Всех свистовых разогнал и стал уже простых людей из
любопытной публики посылать, да даже и сам от нетерпения ноги из коляски
выставляет и сам от нетерпеливости бежать хочет, а зубами так и скрипит — все
ему еще нескоро показывается.
Так в тогдашнее время все требовалось очень в аккурате и в
скорости, чтобы ни одна минута для русской полезности не пропадала.
|
