ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Брянчанинова П. Фермор застал на служении: он совершал
литургию. Ему доложили о прибывших к нему от государя братьях Ферморах, когда
он вернулся из церкви домой и собирался в трапезу.
Игнатий принял братьев в своих покоях, при чем находился и
Чихачев, на племяннице которого был женат Павел Федорович. Они поговорили здесь
вкратце потому, что надо было идти в трапезную к братии. За трапезою в
монастыре разговоры невозможны, но после трапезы до звона к вечерне подробнее
поговорили обо всем, что вспомянулось, затем офицеры должны были возвратиться в
лагерь.
Свидание «утратившего доверие к людям» Николая Фермора с
Брянчаниновым и Чихачевым нимало не возвратило ему его утраты, а только
исполнило его сильной нервной усталости, от которой он зевал и беспрестанно
засыпал, тогда как брату его, Павлу Федоровичу, одно за одним являлись новые
хлопоты по исполнению забот государя о больном.
Едва они подъехали к лагерю, как Павлу Фермору сказали, что
его давно уже ищут.
— Но я не мог быть в лагере, потому что возил брата к
Сергию по приказанию государя и сказался о том своему батальоному командиру.
— Все равно, — отвечали ему, — вас ищут тоже
по приказанию государя, а батальонный ничего не сказал. Идите скорее в вашу
палатку — там вам есть важное письмо.
Оказалось, что в лагере был самолично великая медицинская
знаменитость своего времени доктор Мандт.
Он приехал в лагерь по личному приказанию государя, чтобы
видеть Николая Фермора, и остался очень недоволен, что не нашел больного. Зато
он оставил записку, в которой писал, что «сегодня от был экстренно вытребован
государем императором, которому благоугодно было передать на его попечение
Николая Фермора, и ввиду этого он, д-р Мандт, просит Пв. Ф. Ф-ра, как только он
возвратится в лагерь и в какое бы то ни было время, тотчас пожаловать к нему
для личных объяснений».
Хотя время было уже поздновато, но Павел Фермор сейчас же
отправился в город, на квартиру Мандта.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Мандт был дома. Он сидел на веранде и курил. Когда ему
доложили о Ферморе, он его тотчас же принял и, дымя сигарою, сказал:
— Государь очень заинтересовался вашим братом. У него,
как думает его величество, должно быть, есть наклонность к меланхолии. Что вам
известно о болезненном состоянии вашего брата?
Павел Федорович Фермор рассказал все, что ему было известно,
но Мандт нашел это недостаточным: ему для уяснения себе дела и для доклада о
нем государю нужно было иметь «историю болезни», написанную медиком, и притом
все это надо было иметь в руках и завтра утром уже доложить государю.
По счастию, у Павла Фермора была история болезни, написанная
врачом, пользовавшим его брата, но она была оставлена на городской квартире в
Петербурге, а сообщения с Петергофом тогда были не нынешние.
Чтобы помочь делу, Мандт выдал Павлу Фермору билет на
казенный пароход, отходивший в Петербург утром, и «история болезни» Николая
Фермора поспела в руки Мандта вовремя. Он ее сразу прочел, все в ней понял и в
тот же день доложил государю.
Государь был доволен, что приказания его исполняются так
скоро и так точно: он благодарил Мандта и просил его принять к сердцу горестное
состояние несчастного молодого человека.
— Его бред, — сказал государь, — исполнен
такого искреннего благородства, что нечто подобное не худо бы иметь тем,
которые пользуются цветущим здоровьем.
Мандт принял протянутую ему при этом руку государя и как бы
из нее переданного ему больного Николая Фермора с его «утраченным доверием к
людям».
Все семейство Ферморов было в восторге, все благословляли
внимание государя и начали смотреть в будущее с новым упованием.
В обществе тоже говорили, что «теперь Мандт разорвется, а
вылечит… Иначе, черт их возьми, — грош цена всей их науке».
Но сам Николай Фермор молчал и спокойно смотрел на все, что
с ним делали. Все это как будто не имело для него никакого значения. Мандт, так
и Мандт, — ему все равно, при чьем содействии утеривать последнее доверие
к людям. Он точно как изжил всю свою энергию и чувствительность в своем
утреннем разговоре с государем, и что теперь за этим дальше следует — ему до
этого уже не было никакого дела.
Чем, как и где будет пользовать его Мандт, — это его и
не интересовало. Он теперь смотрел на дело как человек, для которого все эти
хлопоты не важны и результат их безразличен, потому что он сам знает самое
верное средство, как избавиться от тяжести своего несчастного настроения.
|
