 Увеличить |
ПИГМЕЙ
Расскажу вам одно истинное событие, о котором недавно
вспомнили в одном скромном кружке, по поводу замечаемого нынче чрезмерного
усиления в нашем обществе холодного и бесстрастного эгоизма и безучастия.
Некоторым из собеседников казалось, что будто прежде так не было, — им
сдавалось, будто еще и в недавнее время сердца были немножко потеплее и души
поучастливее, и один из собеседников, мой земляк, пожилой и весьма почтенный
человек, сказал нам:
— Да вот как, господа: я сейчас еще знаю у нас в
губернии одного старичка, самого мелкопоместного дворянина, настоящего пигмея,
который никогда в жизни не играл никакой значительной роли, а между тем он,
живучи здесь в Петербурге, по одному благородному побуждению, сделал раз такое
дело, что этому даже, пожалуй, и поверить трудно. И если я вам это расскажу,
так вы увидите, что может сделать для ближнего самый маленький человек, когда
он серьезно захочет помочь ему; — наше нынешнее горе в том, что никто ничего не
хочет сделать для человека, если не чает от этого себе выгоды.
И рассказчик сообщил нам следующее.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Мелкопоместный дворянин, о котором я говорю, назывался С***,
он еще здравствует и доживает свой век в своем маленьком хуторочке в К. уезде.
Прежде чем состареться, он служил здесь в Петербурге в ведомстве с. —
петербургской полиции и на самом ничтожном месте: на обязанности его лежало
распоряжаться исполнением публичных телесных наказаний. В то сравнительно
весьма недавнее время у нас на святой Руси людей непривилегированного класса
секли плетями и клеймили. За свою долговременную службу нынешний старичок С.,
разумеется, «привел в исполнение» этих наказаний такое бесчисленное множество,
что совершенно привык к такому неприятному занятию и распоряжался этим холодно
и бестрепетно, как самым обыкновенным служебным делом. Но вот раз с ним
случилось такое событие, что он сам себе изменил и, по собственным его словам,
«вместо того, чтобы благоразумно долг свой исполнить — наделал глупостей».
Событие это произошло в 1853 г., когда русские
отношения к Франции были очень натянуты и в столице сильно уже поговаривали о
возможности решительного разрыва. В это время раз чиновнику С. передают «для
исполнения» бумагу о наказании плетьми, через палача, молодого француза N,
осужденного к этому за самый гадкий поступок над малолетней девочкой. Я не
назову вам этого француза, потому что он жив и довольно известен; а как его имя
берегла от оглашения скромность «пигмея», то и я не великан, чтобы его выдать.
— Прочел, — говорит С., — я эту бумагу,
пометил, и что же еще тут долго думать: отшлепаем молодца яко старца, да и дело
с концом; и я дал в порядке приказ подрядчику, чтобы завтра эшафот на площади
сладить, а сам велел привести арестанта, чтобы посмотреть на него: здоров ли он
и можно ли его безопасно подвергнуть этой процедуре.
Приводят человека такого тщедушного, дохлого; бледный,
плачет, дрожит и руки ломает, а сам все жалостно лепечет.
— Ах ты, думаю, господи боже мой: надо же было ему,
этакому французскому поганцу, сюда заехать и этакое пакостное дело здесь
учинить, чтобы мы его тут на свой фасон как сидорову козу лупили.
И вдруг жаль мне его стало.
— Что, говорю, ты это себе наделал! Как ты дерзнул на
бедное дитя покуситься…
А он падает в ноги, ручонки в кандалах к небу поднимает,
гремит цепями и плачет.
— Мусье, мусье! Небо видит…
— Что, говорю: «Небо»! нечего теперь, братец, землю
обесчестивши, на небо топыриться, — готовься: завтра экзекуция, — что
заслужил, то и примешь.
— Я, говорит, занапрасно (он, три года в остроге сидя,
таки подучился немножко по-русски).
— Ну, уже это, говорю, мон ами, врешь, —
занапрасно бы у нас тебя не присудили: суд знает, за что карает.
— Ей-богу, говорит, занапрасно… вот бог, дье, дье меня
убей… и тому подобное, и так горько, так горько бедный плачет, что всего меня
встревожил. Много я в своей жизни всяких слез перед казнью видел, но а этаких
жарких, горючих да дробных слез, право, не видал. Так вот и видно, что их
напраслина жмет…
— Ну, а мне-то, скажите, — что же я, пигмей, могу
ему сделать? — мое дело одно, что надо его отпороть, заклеймить, да сослать
«во исполнение решения», вот и все, и толковать тут не о чем. И я кивнул
часовым, чтобы взяли его, потому что для чего же мне его держать, — и
самому тревожиться, и его напрасно волновать раньше времени.
— Ведите, говорю, его назад в тюрьму.
Но он, как услыхал это, так обхватил мою ногу руками и
замер: а слезы или лицо это у него такое горячее, что даже сквозь сапог мою
ногу жжет.
— Тьфу, провались ты совсем, думаю, вот на горе свое я
с ним разговорился: и никак его с ноги стряхнуть не могу; а самому мне в ухо
вдруг что-то шептать начало: «расспроси его, расспроси, послушай, да
заступись».
— Ну, чего тут, помилуйте, заступаться мне, ничтожному
исполнительному чиновнику, когда дело уголовным судом решено и уже и
подрядчику, и смотрителю насчет палача приказ дан. Какие тут заступничества? А
оно, это что-то незримое, знай все свое в ухо шепчет: «расспроси, заступись».
Я и соблазнился: заступаться, думаю, я хоть и не буду, а
расспросить, пожалуй, расспрошу.
— Валяй, говорю, рассказывай по всей истине, как дело
было! Да только смотри — не ври.
|
