 Увеличить |
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Квартальническое место, хотя и не очень высокое, несмотря на
то, что составляло первую ступень ниже городничего, было, однако, довольно
выгодно, если только человек, его занимающий, хорошо умел стащить с каждого
воза полено дров, пару бураков или кочан капусты; но если он не умел этого, то
ему было бы плохо, так как казенного жалованья по этой четвертой в государстве
должности полагалось всего десять рублей ассигнациями в месяц, то есть около
двух рублей восьмидесяти пяти копеек по нынешнему счету. На это четвертая особа
в государстве должна была прилично содержать себя и свою семью, а как это
невозможно, то каждый квартальный «донимал» с тех, которые обращались к нему за
чем-нибудь «по касающемуся делу». Без этого «донимания» невозможно было
обходиться, и даже сами вольтерианцы против этого не восставали. О «неберущем»
квартальном никто и не думал, и потому если все квартальные брали, то должен
был брать и Рыжов. Само начальство не могло желать и терпеть, чтобы он портил
служебную линию. В этом не могло быть никакого сомнения, и не могло быть о том
никакой речи.
Городничий, к которому Рыжов обратился за квартальничьим
местом, разумеется, не задавал себе никакого вопроса о его способности к
взятке. Вероятно, он думал, что на этот счет Рыжов будет, как все другие, и
потому у них особого договора на этот счет не было. Городничий принял в
соображение только его громадный рост, осанистую фигуру и пользовавшуюся
большою известностью силу и неутомимость в ходьбе, которую Рыжов доказал своим
пешим ношением почты. Все это были качества, очень подходящие для полицейской
службы, которой добивался Рыжов, — и он был сделан солигалическим
квартальным, а мать его продолжала печь и продавать свои пироги на том самом
базаре, где сын ее должен был установить и держать добрые порядки: блюсти вес
верный и меру полную и утрясенную.
Городничий сделал ему только одно внушение:
— Бей без повреждения и по касающему моего не
захватывай.
Рыжов обязался это исполнять и пошел действовать, но вскоре
же начал подавать о себе странные сомнения, которые стали тревожить третью
особу в государстве, а самого бывшего Алексашку, а ныне Александра
Афанасьевича, доводить до весьма тягостных испытаний.
Рыжов с первого же дня службы оказался по должности ретив и
исправен: придя на базар, он разместил там возы; рассадил иначе баб с пирогами,
поместя притом свою мать не на лучшее место. Пьяных мужиков частию урезонил, а
частию поучил рукою властною, но с приятностью, так хорошо, как будто им этим
большое одолжение сделал, и ничего не взял за науку. В тот же день он отверг и
приношение капустных баб, пришедших к нему на поклон по касающему, и еще
объявил, что ему по касающему ни от кого ничего и не следует, потому что за все
его касающее ему «царь жалует, а мзду брать бог запрещает».
День провел Рыжов хорошо, а ночь провел еще лучше: обошел
весь город, и кого застал на ходу в поздний час, расспросил: откуда, куда и по
какой надобности? С добрым человеком поговорил, сам его даже проводил и
посоветовал, а одному-другому пьяному ухо надрал, да будошникову жену, которая
под коров колдовать ходила, в кутузку запер, а наутро явился к городничему с
докладом, что видит себе в деле одну помеху в будошниках.
— Проводят, — говорит, — они время в
праздности и спросонья ходят без надобности, — людям по касающему
надоедают и сами портятся. Лучше их от ленивой пустоты отрешить и послать к
вашему высокоблагородию в огород гряды полоть, а я один все управлю.
Городничему это было не вопреки, а домовитой городничихе
совсем по сердцу; одним будошникам могло не нравиться, да закону не
соответствовало; но будошников кто думал спрашивать, а закон… городничий судил
о нем русским судом: «закон — что конь: куда надо — туда и вороти его».
Александр же Афанасьевич выше всего ставил закон: «в поте лица твоего ешь хлеб
твой», и по тому закону выходило, что всякие лишние «приставники» — бремя
ненужное, которое надо отставить и приставить к какому бы то ни было другому
настоящему делу, — «потному».
И учредилось это дело, как указал Рыжов, и было оно приятно
в очах правителя и народа, и обратило к Рыжову сердца людей благодарных. А
Рыжов сам ходит по городу днем, ходит один ночью, и мало-помалу везде стал
чувствоваться его добрый хозяйский досмотр, и опять было это приятно в очах
всех. Словом, все шло хорошо и обещало покой невозмутимый, но тут-то и беда: не
свáрился народ — не кормил воевод, — ниоткуда ничто не касалося,
и, кроме уборки огорода, не было правителю прибылей ни больших, ни средних, ни малых.
Городничий возмутился духом, вник в дело, увидал, что этак
невозможно, и воздвиг на Рыжова едкое гонение.
Он попросил протопопа разузнать, нет ли в бескасательном
Рыжове какого неправославия, но протопоп отвечал, что явного неправославия в
Рыжове он не усматривает, а замечает в нем некую гордыню, происходящую,
конечно, от того, что его мать пироги печет и ему отделяет.
— Пресечь советую оный торг, ей ныне по сыну не
подобающий, и уничтожится тогда ему оная его непомерная гордыня, и он
прикоснется.
— Пресеку, — отвечал городничий и сказал Рыжову: —
Твоей матери на торгу сидеть не годится.
— Хорошо, — отвечал Рыжов и взял мать с ночвами с
базара, а в укоризненном поведении остался по-прежнему, — не прикасался.
Тогда протопоп указал, что Рыжов не справлял себе форменного
платья, и в пасхальный день, скупо похристосовавшись с одними ближними, не
явился с поздравлением ни к кому из именитых граждан, на что те, впрочем,
претензии не изъявляли.
Это находилось в зависимости одно от другого. Рыжов не ходил
за праздничными, и потому ему не на что было обмундироваться, но обмундировка
требовалась, и она была у прежнего квартального. Все видели у него и мундир с
воротом, и ретузы, и сапоги с кисточкой, а этот как ходил с почтою, так и
оставался в полосатом тиковом бешмете с крючками, в желтых нанковых штанах и в
простой крестьянской шапке, а на зиму имел овчинный нагольный тулуп и ничего
иного не заводил, да и не мог завести за 2 руб. 87 коп. месячного
жалованья, на которое жил, служа верою и правдою.
К тому же произошел случай, потребовавший денег: умерла мать
Рыжова, которой нечего было делать на земле после того, как она не могла на ней
продавать пироги.
Александр Афанасьевич схоронил ее, по общему отзыву,
«скаредно», чем и доказал свою нелюбовь. Он заплатил за нее причту по малости,
но по самой-то пирожнице даже пирога не спек и сорокоуста не заказал.
Еретик! И это было тем достовернее, что хотя городничий ему
не доверял и протопоп в нем сомневался, но и городничиха и протопопица за него
горой стояли, — первая за пригон на ее огород бударей, а вторая по
какой-то тайной причине, лежавшей в ее «характере сопротивления».
В этих особах Александр Афанасьевич имел защитниц.
Городничиха сама ему послала от урожая земного две меры картофеля, но он, не
развязывая мешков, принес картофель назад на своих плечах и кротко сказал:
— За усердие благодарю, а даров не приемлю. Тогда
протопопица, дама мнительная, поднесла ему две коленкоровые манишки своего
древнего рукоделья от тех пор, когда еще протопоп был ставленником, но чудак и
этого не взял.
— Нельзя, — говорит, — дары брать, да и,
одеваясь по простоте, я никакой в сем щегольстве пользы не нахожу.
Тут и сказала протопопица мужу в злости задорное слово:
— Вот бы, — говорит, — кому пристало у алтаря
стоять, а не вам, обиралам духовным.
Протопоп осердился, — велел жене молчать, а сам все
лежал да думал:
«Это новость масонская, и если я ее услежу и открою, то могу
быть в большом отличии и даже могу в Петербург переехать».
Так он этим забредил и с бреду составил план, как обнажить
совесть Рыжова до разделения души с телом.
|
