ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Александр Афанасьевич действительно мог привести кого хотите
в отчаяние; он ни о чем не беспокоился и в ожидании губернатора держал себя
так, как будто предстоявшее страшное событие его совсем не касалось. Он не
сломал ни у одного жителя ни одного забора, ничего не перемазал ни мелом, ни
охрою и вообще не предпринимал никаких средств не только к украшению города, но
и к изменению своего несообразного костюма, а продолжал прохаживаться в
бешмете. На все предлагаемые ему прожекты он отвечал:
— Не должно вводить народ в убытки: разве губернатор
изнуритель края? он пусть проедет, а забор пусть останется. — Требования
же насчет мундира Рыжов отражал тем, что у него на то нет достатков и что,
говорит, имею, — в том и являюсь: богу совсем нагишом предстану. Дело не в
платье, а в рассудке и в совести, — по платью встречают — по уму провожают.
Переупрямить Рыжова никто не надеялся, а между тем это было
очень важно не столько для упрямца Рыжова, которому, может быть, и ничего с его
библейской точки зрения, если его второе лицо в государстве сгонит с глаз долой
в его бешмете; но это было важно для всех других, потому что губернатор,
конечно, разгневается, увидя такую невидаль, как городничий в бешмете.
Дорожа первым впечатлением ожидаемого гостя, солигаличские
чины добивались только двух вещей: 1) чтобы был перекрашен шлагбаум, у которого
Александр Афанасьевич должен встретить губернатора, и 2) чтобы сам Александр
Афанасьевич был на этот случай не в полосатом бешмете, а в приличной его званию
форме. Но как этого достигнуть?
Мнения были различные, и более склонялись все к тому, чтобы
и шлагбаум перекрасить и городничего одеть в складчину. В отношении шлагбаума
это было, конечно, удобно, но по отношению к обмундировке Рыжова никуда не
годилось.
Он сказал: «Это дар, а я даров не приемлю». Тогда
восторжествовало над всеми предложение, которое подал зрелый в сужденье отец
протопоп. Он не видал нужды ни в какой складчине ни на окраску заставы, ни на
форму градоправителя, а сказал, что все должно лечь на того, кто всех
провиннее, а всех провиннее, по его мнению, был откупщик. На него все должно и
пасть. Он один обязан на свой собственный счет не по неволе какой, а из усердия
окрасить заставу, за что протопоп обещал, сретая губернатора, упомянуть об этом
в кратком слове и, кроме того, помолиться о жертвователе в тайноглаголемой
запрестольной молитве. Кроме того, отец протопоп рассудил, что откупщик должен
дать заседателю, сверх ординарии, тройную порцию рому, французской водки и
кизлярки, до которых заседатель охоч. И пусть заседатель за то отрапортуется
больным и пьет себе дома эту добавочную ординарию и на улицу не выходит, а свой
мундир, одной с полицейским формы, отпустит Рыжову, от чего сей последний,
вероятно, не найдет причины отказаться, и будут тогда и овцы целы и волки сыты.
План этот тем более был удачен, что непременный заседатель
ростом-дородством несколько походил на Рыжова, и притом, женясь недавно на
купеческой дочери, имел мундирную пару в полном порядке. Следовательно,
оставалось только упросить его, чтобы он для общего блага к приезду начальства
слег в постель под видом тяжкой болезни и сдал свою амуницию на этот случай
Рыжову, которого отец протопоп, надеясь на свой духовный авторитет, тоже взялся
убедить — и убедил. Не видя в этом ни даров, ни мзды, справедливый Александр
Афанасьевич, для общего счастия, согласился надеть мундир. Произведена была примерка
и пригонка форменной пары заседателя на Рыжова, и после некоторого выпуска со
всех сторон всех запасов в мундире и в ретузах дело было приведено к
удовлетворительному результату. Александр Афанасьевич хотя чувствовал в мундире
весьма стеснительную связанность, но мог, однако, двигаться и все-таки был
теперь сносным представителем власти. Небольшой же белый карниз между мундиром
и канифасовыми ретузами положено было закрыть соответственно же канифасовою
надшивкою, которою этот карниз был удачно замаскирован. Словом, Александр
Афанасьевич был снаряжен так, что губернатор мог повернуть его на все стороны и
полюбоваться им так и иначе. Но злому року угодно было все это осмеять и
оставить Александру Афанасьевичу надлежащую представительность только с одной
стороны, а другую совсем испортить, и притом таким двусмысленным образом, что
могло дать повод к самым произвольным толкованиям его и без того загадочного
политического образа мыслей.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Шлагбаум был окрашен во все цвета национальной пестряди,
состоящей из черных и белых полос с красными отводами, и еще не успел
запылиться, как пронеслась весть, что губернатор уже выехал из соседнего города
и держит путь прямо на Солигалич. Тотчас же везде были поставлены махальные
солдаты, а у забора бедной хибары Рыжова глодала землю резвая почтовая тройка с
телегою, в которую Александр Афанасьевич должен был вспрыгнуть при первом
сигнале и скакать навстречу «надменной фигуре».
В последнем условии было чрезвычайно много неудобной
сложности, исполнявшей все вокруг беспокойной тревогой, которую очень не любил
самообладающий Рыжов. Он решился «быть всегда на своем месте»: перевел тройку
от своего забора к заставе и сам в полном наряде — в мундире и белых ретузах, с
рапортом за бортом, сел тут же на раскрашенную перекладину шлагбаума и
водворился здесь, как столпник, а вокруг него собрались любопытные, которых он
не прогонял, а напротив, вел с ними беседу и среди этой беседы сподобился
увидать, как на тракте заклубилось пыльное облако, из которого стала вырезаться
пара выносных с форейтором, украшенным медными бляхами. Это катил губернатор.
Рыжов быстро спрыгнул в телегу и хотел скакать, как вдруг
был поражен общим стоном и вздохом толпы, крикнувшей ему:
— Батюшка, сбрось штанцы!
— Что такое? — переспросил Рыжов.
— Штанцы сбрось, батюшка, штанцы, — отвечали
люди. — Погляди-ка, на коем месте сидел, так к белому, весь шланбов
припечатал.
Рыжов оглянулся через плечо и увидел, что все невысохшие
полосы национальных цветов шлагбаума действительно с удивительною отчетливостью
отпечатались на его ретузах.
Он поморщился, но сейчас же вздохнул и сказал: «Сюда
начальству глядеть нечего» и пустил вскачь тройку навстречу «надменной особе».
Люди только руками махнули:
— Отчаянный! что-то ему теперь будет?
|
