 Увеличить |
ОДНОДУМ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В царствование Екатерины II, у некоторых приказного рода
супругов, по фамилии Рыжовых, родился сын по имени Алексашка. Жило это семейство
в Солигаличе, уездном городке Костромской губернии, расположенном при реках
Костроме и Светице. Там, по словарю кн. Гагарина, значится семь каменных
церквей, два духовные и одно светское училище, семь фабрик и заводов, тридцать
семь лавок, три трактира, два питейные дома и 3665 жителей обоего пола. В
городе бывают две годовые ярмарки и еженедельные базары; кроме того, значится
«довольно деятельная торговля известью и дегтем». В то время, когда жил наш
герой, здесь еще были соляные варницы.
Все это надо знать, чтобы составить понятие о том, как мог
жить и как действительно жил мелкотравчатый герой нашего рассказа Алексашка,
или, впоследствии, Александр Афанасьевич Рыжов, по уличному прозванию
«Однодум».
Родители Алексашки имели собственный дом — один из тех
домиков, которые в здешней лесной местности ничего не стоят, но, однако, дают
кров. Других детей, кроме Алексашки, у приказного Рыжова не было, или по
крайней мере о них мне ничего не сказано.
Приказный умер вскоре после рождения этого сына и оставил
жену и сына ни с чем, кроме того домика, который, как сказано, «ничего не
стоил». Но вдова-приказничиха сама дорого стоила: она была из тех русских
женщин, которая «в беде не сробеет, спасет; коня на скаку остановит, в горящую
избу взойдет», — простая, здравая, трезвомысленная русская женщина, с
силою в теле, с отвагой в душе и с нежною способностью любить горячо и верно.
Когда она овдовела, в ней еще были приятности, пригодные для
неприхотливого обихода, и к ней кое-кто засылали свах, но она отклонила новое
супружество и стала заниматься печеньем пирогов. Пироги изготовлялись по
скоромным дням с творогом и печенкою, а по постным — с кашею и горохом; вдова
выносила их в ночвах на площадь и продавала по медному пятаку за штуку. От
прибыли своего пирожного производства она питала себя и сына, которого отдала в
науку «мастерице»; мастерица научила Алексашку тому, что сама знала. Дальнейшую
же, более серьезную науку преподал ему дьяк с косою и с кожаным карманом, в
коем у него без всякой табакерки содержался нюхательный порошок для известного
употребления.
Дьяк, «отучив» Алексашку, взял горшок каши за выучку, и с
этим вдовий сын пошел в люди добывать себе хлеб-соль и все определенные для
него блага мира.
Алексашке тогда было четырнадцать лет, и в этом возрасте его
можно отрекомендовать читателю.
Молодой Рыжов породою удался в мать: он был рослый,
плечистый, — почти атлет, необъятной силы и несокрушимого здоровья. В свои
отроческие годы он был уже первый силач и так удачно предводительствовал стеною
на кулачных боях, что на которой стороне был Алексашка Рыжов, — та
считалась непобедимою. Он был досуж и трудолюбив. Дьякова школа дала ему
превосходный, круглый, четкий, красивый почерк, которым он написал старухам
множество заупокойных поминаний и тем положил начало самопитания. Но важнее
этого были те свойства, которые дала ему его мать, сообщившая живым примером
строгое и трезвое настроение его здоровой душе, жившей в здоровом и сильном
теле. Он был, как мать, умерен во всем и никогда не прибегал ни к чьей
посторонней помощи.
В четырнадцать лет он уже считал грехом есть материн хлеб;
поминания приносили немного, и притом заработок этот, зависящий от
случайностей, был непостоянен; к торговле Рыжов питал врожденное отвращение, а
оставить Солигалич не хотел, чтобы не разлучаться с матерью, которую очень
любил. А потому надо было здесь же промыслить себе занятие, и он его промыслил.
В то время у нас только образовывались постоянные почтовые
сообщения: между ближайшими городами учреждались раз в неделю гонцы, которые
носили суму с пакетами. Это называлась пешая почта. Плата за эту службу
назначалась не великая: рубля полтора в месяц «на своих харчах и при своей
обуви». Но для кого и такое содержание было заманчиво, те колебались взяться
носить почту, потому что для чуткой христианской совести русского благочестия
представлялось сомнительным: не заключается ли в такой пустой затее, как
разноска бумаги, чего-нибудь еретического и противного истинному христианству?
Всякий, кому довелось о том слышать, — раздумывал, как
бы не истравить этим душу и за мзду временную не потерять жизнь вечную. И
тут-то вот общее сердоболие устроило Рыжовкина Алексашку.
— Он, — говорили, — сирота: ему больше
господь простит, — особенно по ребячеству. Ему, если его на поноске
дорогою медведь или волк задерет и он на суд предстанет, одно отвечать: «не
разумел, господи», да и только.
И в ту пору взять с него нечего. А если да он уцелеет и со
временем в лета взойдет, то может в монастырь пойти и все преотлично отмолить,
да еще не за своей свечой и при чужом ладане. Чего ему еще по сиротству его
ожидать лучшего?
Сам Алексашка, которого это касалось всех более, был от мира
не прочь и на мир не челобитчик: он смелою рукою взял почтовую суму, взвалил ее
на плечи и стал таскать из Солигалича в Чухлому и обратно. Служба в пешей почте
пришла ему совершенно по вкусу и по натуре: он шел один через леса, поля и
болота и думал про себя свои сиротские думы, какие слагались в нем под живым
впечатлением всего, что встречал, что видел и слышал. При таких условиях из
него мог бы выйти поэт вроде Бориса или Кольцова, но у Алексашки Рыжова была
другая складка, — не поэтическая, а философская, и из него вышел только
замечательный чудак «Однодум». Ни даль утомительного пути, ни зной, ни стужа,
ни ветры и дождь его не пугали; почтовая сума до такой степени была нипочем его
могучей спине, что он, кроме этой сумы, всегда носил с собою еще другую, серую
холщовую сумку, в которой у него лежала толстая книга, имевшая на него
неодолимое влияние.
Книга эта была Библия.
|
