ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Самбурский возвратился с доклада князю не скоро, но сошел в
канцелярию спешными шагами, был красен и расстроен.
Он роздал начальникам отделения Ивашину и Лахтину
принесенные с собою бумаги и послабив пальцем галстук сказал:
— Господа! я с вами прощаюсь.
Услыхав это, мы все вскочили с мест и, забыв всякую
дисциплину, бросились к нему и осыпали его вопросами: что, как и для чего?
— Я подаю в отставку.
Все опять заговорили:
— Для чего, Иван Фомич, для чего?
Он отвечал, представление мое решено иначе, — князь
имеет майорат, который должен приносить 200.000 злотых, несколько других лиц
получили меньшие участки с доходами тысяч до 60 и т. д. Вместо многих
маленьких русских оседлых помещиков будет только очень немного крупных, и
притом таких, которые никогда в своих деревнях не сидят, — самоваров на
стол не ставят и за чаем по-русски не говорят. Такого оборота я не ожидал и не
мог предвидеть, по эта игра не стоит свеч. Если бы я знал, что это случится, то
я задушил бы в себе эту мысль, которую столько времени носил и в значении
которой для России и для Польши не сомневаюсь. Но теперь она совершенно
испорчена и, чтобы ее поправить, надо ожидать нового восстания и новых
конфискаций… Без этого и не обойдется, но одно соображение об этом меня
угнетает. Я этого снести не могу.
Мы заговорили:
— Ну что, Иван Фомич, — все может измениться: фельдмаршал
вас уважает и любит…
— Да; благодарю его, — перебил Самбурский: — он
меня не забыл, — мне тоже предложено выбрать себе майорат, но я этим не
воспользуюсь, — я от него отказался. Передо мною была открыта возможность
полнейшей оценки всех земель и угодий вовсе не за тем, чтобы я мог выбрать себе
лучшее. Служить каждому правительству нужно честно, а тем более правлению
монархическому, где государь один правит, и потому кому он верит, тому грех и
стыд не хранить и не беречь его доверие, а думать о себе. От этого падает
уважение ко всему правительству. В разговоре со мною было употреблено слово
«демократ». Оно шло, очевидно, по моему адресу… Что же, — я принимаю и не
обижаюсь; демократ не демагог. Быть демократом, между прочим, значит желать счастия
возможно большему числу людей. Я этого желаю, и, по-моему, в этом нет ничего
дурного. Аристократия желает противоположного; господства своего меньшинства.
«Нельзя без аристократии». Есть такой взгляд, но только я его не разделяю.
Аристократии есть место в Англии, и там я ее понимаю, хотя и там считаю
несправедливою и недолговечною; — роль аристократизма в польской истории вижу
только губительную, а в русской истории никакого места аристократизму вовсе не
нахожу, ибо строй нашей монархии демократический. В другие начала я не верю и
служить им не могу. У меня есть хлеб, — пенсион, который я выслужил, а у
жены моей в Петербурге, на Воскресенской набережной, есть домик, в котором мы и
можем дожить нашу старость. Прощайте: служите честно, а меня не уговаривайте
остаться. — При этом он горько улыбнулся и, обратясь с шутливою ирониею к
Ивашину, добавил:
— Ваше взяло, Яков Фомич, — козырного туза,
действительно, ничем не покроешь, а мои самоварчики заглохли и с тем роль моя
кончена.
Так оно и было для него кончено. Он выехал из Варшавы, имея
те же ограниченные достатки, с какими приехал. Поляки, считавшие Самбурского
человеком справедливым и весьма его уважавшие, были, однако, чрезвычайно рады
его падению. Его план о двадцати пяти тысячах самоваров сделался им известен через
закрытые двери Петербурга или Варшавы и напугал их хуже самых больших пушек.
Они ужаснулись этого плана, вредоносность которого для всех их затей была так
очевидна по его необыкновенной простоте и органической прочности. Отдача
казенных и конфискованных земель большими майоратами, в сравнении со страшным
планом о самоварах, казалась легкою и сравнительно совсем неопасною для
польского патриотизма, — что и оправдалось.
Самбурский выехал скоро; с фельдмаршалом они прощались в
палатке, которая стояла у Паскевича в комнате. Разлука, вероятно, была теплая,
потому что Самбурский, выйдя, казался растроганным. На виду пред всеми они еще
поцеловались, а когда Иван Фомич возвратился домой, прислуга, убиравшая его
плащ, нашла в его кармане и подала Самбурскому пакетик, в котором оказалась
записочка на польском языке. Это было нечто вроде диплома, выданного
«действительному русскому демократу Самбурскому» на звание «государственного
самовара» (samowara panstwa).
Над этой польской шуткой, которую немудрено было устроить в
многолюдной лакейской, конечно, только и оставалось посмеяться.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Вместо Самбурского директором канцелярии был назначен Я—ч,
человек совсем другого сорта и других правил. Он на первых же порах столкнулся
с Ивашиным, который все еще продолжал хлопотать об эмеритуре для русских
чиновников. Повздорив с начальником отделения, новый директор сказал ему:
— Я не могу с вами служить.
— И мне тоже это очень неприятно, — отвечал
Ивашин: — просите себе перемещения или выходите в отставку.
Того это ужасно обидело, и он пожаловался Паскевичу.
— Ты ничего не понимаешь, и должен ценить людей,
которых тебе оставил Самбурский, — отвечал фельдмаршал. А докучное дело об
уравнении служебных выгод, приносившее много хлопот по сношениям, приказал
«бросить».
Всему этому надо было долежаться до позднейшего времени и до
других русских деятелей, которым удалось сделать в этих вопросах более того,
что мог сделать Самбурский. Чести их это, разумеется, нимало не уменьшает, но
для исторической верности и справедливой оценки событий, может быть, не лишнее
знать, что идеи князя Владимира Александровича Черкасского гораздо прежде его
трудов в Польше имели первого дальнозоркого, деятельного и притом
самоотверженного и бескорыстнейшего представителя в лице Ивана Фомича Самбурского.
Таких людей достойно знать и в известных случаях жизни подражать им, если есть
сила вместить благородный патриотический дух, который согревал их сердце,
окрылял слово и руководил поступками.
Впервые опубликовано — сборник «Три праведника и один Шерамур»,
СПб., 1880.
|
