ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Тем, что описано в выше сего помещенных строках, выразилось
самое сильное и самое большое напряжение усердия знаменитого врача к исполнению
поручения, лично переданного ему самим государем. Доктор Мандт сделал больному
только один неудачный визит, когда он не нашел Фермора в палатке петергофского
лагеря. На другой день, как сказано, Мандт прочел наскоро историю болезни и
сделал государю доклад, не посетив больного. И с этой поры он сам не посещал
Фермора ни разу, а присылал своего ассистента, врача, тоже составившего себе
впоследствии большое имя, Н. Ф. Здекауера. Если же государь спрашивал: видит ли
он Фермора, то Мандт отвечал, что «видит», и, чтобы это не было неправдою, он
тотчас же вытребывал пациента к себе на квартиру.
Для больного, который находился в таком состоянии, как
Николай Фермор, не тяжело было исполнить это требование, и он на каждый зов
тотчас же шел в квартиру Мандта (по Мойке, неподалеку от Полицейского моста, в
доме Беликова).
Таким образом прошел год и могло бы идти и дальше, но
однажды раннею весной Николай Фермор во время прогулки опять попался на глаза
императору Николаю Павловичу, и от этого случая произошла перемена, которая
дала делу новое направление.
Государь встретил Николая Фермора на углу Невского и Большой
Морской, у самого английского магазина.
Проходивший Фермор, заметив приближение государя, взял руку
к козырьку и остановился.
Государь взглянул на него и сейчас же узнал.
— Фермор?
— Точно так, ваше величество,
— Как теперь твое здоровье?
— Я не чувствую, ваше величество, ни малейшего
облегчения.
На лице государя выразилось неудовольствие.
— Что же делает с тобой Мандт?
— Он иногда присылает ко мне Здекауера, а иногда
требует меня к себе.
— Ну, а что же вы делаете, когда ты к нему приходишь?
— Сначала я долго ожидаю его в приемной, а потом, когда
он выйдет, пустит мне в лицо дым от сигары и скажет, чтобы я пил bitter Wasser.[22]
— И только?
— Только всего, ваше величество.
Лицо государя омрачилось, а Фермор воспользовался минутой
этого разговора и напомнил государю о его дозволении обращаться к нему с
просьбами.
— Ну, прекрасно, что же я могу тебе сделать?
— Прикажите меня лечить какому-нибудь доброму доктору
из русских.
— Хорошо, — отвечал государь и, кивнув головой,
удалился.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Государь опять не забыл своего обещания. Не успел Фермор
возвратиться домой, как его уже ожидал «ездовой» из дворца, посланный Мандтом с
требованием, чтобы больной немедленно прибыл к своему знаменитому доктору.
Николай Фермор, нимало не раздумывая, пошел.
Мандт на этот раз не держал его долго в приемной.
— Вы на меня нажаловались государю? — встретил он
его строгим вопросом.
— Я не жаловался. Государь изволил спросить меня: чем
вы меня лечите, а я отвечал, что ничем не лечите, кроме как велите пить bitter
Wasser. Я всегда говорю правду.
— Да, да, вы все с правдой… Но вы просили государя
поручить вас другому доктору?
— Да, мне казалось, что вам, при вашем положении, некогда
мною заниматься, и я просил его величество дозволить мне пользоваться советом
другого доктора.
— Государь удовлетворил вашу просьбу. По вашему
желанию, вам назначен другой врач. Отправьтесь на Михайловскую площадь, в дом
Жербина, там живет главный доктор учреждений императрицы Марии. Государь ему
поручил вас, и я ему уже передал историю вашей болезни.
В семейных мемуарах, которыми я пользовался для составления
настоящего очерка, не названо имени врача, сменившего в этой истории доктора
Мандта. Способ его лечения, однако, тоже не отличался удачею, но зато приемы
отличались от системы Мандта гораздо большею решительностью.
Новый врач не томил Фермора в своей приемной и не посылал к
нему на дом помощника, а нашел нужным подвергнуть его болезненные явления более
основательному и притом постоянному наблюдению, для чего самым удобным
средством представлялось поместить пациента в больницу душевных больных «на
седьмую версту».
Родных Фермора эта мера поразила самым неприятным образом,
так как, по их мнению и по мнению всех знакомых, не предстояло решительно
никакой необходимости лишать несчастного Николая Фермора той свободы и тех
семейных радостей, которыми он пользовался в домашней обстановке.
Но врач был непреклонен в своем мнении: он находил
необходимым удалить пациента от его домашней обстановки и всю прежнюю
безуспешность лечения приписывал тому, что больной ранее не был устранен из
дома и не находился под постоянным надзором.
Возражать и спорить, однако, было невозможно: врач иначе не
находил возможности приступать к лечению и в случае противодействия родных
пациента обещал доложить о том государю.
Одни видели в этом необходимость, а другие подозревали в
докторе желание — прежде всего обезопасить себя от повторения такой
случайности, которая была причиной перехода Николая Фермора к нему от Мандта. И
подозрение это имело основание. Пока Николай Фермор оставался в своем семействе
и выходил свободно гулять по городу в своей военной форме, он опять мог
как-нибудь встретиться с государем, и это могло дать повод к беспокойствам,
между тем как с удалением его «на седьмую версту» возможность такой встречи
устранялась и всем становилось гораздо спокойнее.
Мандт сам или не отваживался предложить эту меру, или она
ему не приходила и в голову, но когда это было высказано его собратом русского
происхождения, он ее поддержал, как меру вполне сообразную и самую полезную для
основательного наблюдения за больным.
Государь убедился мнением знаменитых врачей, но и на этот
раз не оставил Фарфора без своей опеки. Он велел поместить Николая Фермора на
седьмую версту, но зато приказал его доктору «навещать больного как можно чаще
и непременно раз в неделю лично докладывать о состоянии его здоровья».
Через такой оборот положение нового врача делалось
несравненно более трудным, чем было положение Мандта.
|
