ГЛАВА ПЯТАЯ
По некоторому стечению обстоятельств мы, ребятишки,
сделались причастны к одному событию декабристского бунта. Фас нашего корпуса,
как известно, выходил на Неву, прямо против нынешней Исаакиевской площади. Все
роты были размещены по линии, а резервная рота выходила на фас. Я был тогда
именно в этой резервной роте, и нам, из наших окон, было все видно.
Кто знает графически это положение, тот его поймет, а кто не
знает, тому нечего рассказывать. Было так, как я говорю.
Тогда с острова прямо к этой площади был мост, который так и
назывался Исаакиевским мостом. Из окон фаса нам видно было на Исаакиевской
площади огромное стечение народа и бунтовавшихся войск, которые состояли из
баталиона Московского полка и двух рот экипажа гвардии. Когда после шести часов
вечера открыли огонь из шести орудий, стоявших против Адмиралтейства и
направленных на Сенат, и в числе бунтовавших появились раненые, то из них
несколько человек бросились бежать по льду через Неву. Одни из них шли, а
другие ползли по льду, и, перебравшись на наш берег, человек шестнадцать вошли
в ворота корпуса, и тут который где привалились, — кто под стенкой, кто на
сходах к служительским помещениям.
Помнится, будто все это были солдаты бунтовавшего баталиона
Московского полка.
Кадеты, услыхав об этом или увидав раненых, без удержа, но и
без уговора, никого не слушая, бросились к ним, подняли их на руки и уложили
каждого как могли лучше. Им, собственно, хотелось уложить их на свои койки, но
не помню почему-то это так не сделалось, хотя другие говорят, что будто и так
было. Однако я об этом не спорю и этого не утверждаю. Может быть, что кадеты
разместили раненых по солдатским койкам в служительской казарме и тут принялись
около них фельдшерить и им прислуживать. Не видя в этом ничего
предосудительного и дурного, кадеты не скрывались с своим поступком, которого к
тому же и невозможно было скрыть. Сейчас же они дали знать об этом директору
Перскому, а сами меж тем уже сделали, как умели, раненым перевязку. А как бунтовщики
стояли целый день не евши, то кадеты распорядились также их накормить, для
чего, построившись к ужину, сделали так называемую «Передачу», то есть по всему
фронту передали шепотом слова: «Пирогов не есть, — раненым. Пирогов не
есть, — раненым…» Эта «передача»[3] была
прием обыкновенный, к которому мы всегда обращались, когда в корпусе были
кадеты, арестованные в карцере и оставленные «на хлеб и на воду».
Делалось это таким образом: когда мы выстраивались всем
корпусом перед обедом или перед ужином, то от старших кадет-гренадеров, которые
всегда больше знали домашние тайны корпуса и имели авторитет на младших, «шло
приказание», передаваемое от одного соседа к другому шепотом и всегда в самой
короткой, лаконической форме. Например:
— Есть арестанты — пироги не есть.
Если по расписанию в этот день не было пирогов, то точно
такой же приказ отдавался насчет котлет, и несмотря на то, что утаить и вынесть
из-за стола котлеты было гораздо труднее, чем пироги, но мы умели это делать
очень легко и незаметно. Да впрочем, начальство, зная наш в этом случае
непреклонный ребячий дух и обычай, совсем к этому не придиралось. «Не едят,
уносят, — ну и пускай уносят». Худа в этом не полагали, да его, может
быть, и не было. Это маленькое правонарушение служило к созиданию великого
дела: оно воспитывало дух товарищества, дух взаимопомощи и сострадания, который
придает всякой среде теплоту и жизненность, с утратой коих люди перестают быть
людьми и становятся холодными эгоистами, неспособными ни к какому делу,
требующему самоотвержения и доблести.
Так было и в этот для некоторых из нас очень
много-последственный день, когда мы уложили и перевязали своими платками
раненых бунтовщиков. Гренадеры дали передачу:
— Пирогов не есть, — раненым.
И все этот приказ исполнили по всей точности, как было
принято: пирогов никто не ел, и все они были отнесены раненым, которые вслед за
тем были куда-то убраны.
День кончился по обыкновению, и мы уснули, нимало не
помышляя о том, какое мы сделали непозволительное и вредное для наших товарищей
дело.
Мы могли быть тем спокойнее, что Перский, который всех более
отвечал за наши поступки, не сказал нам ни одного слова охуждения, а напротив,
простился с нами так, как будто мы не сделали ничего дурного. Он даже был
ласков и тем дал нам повод думать, как будто он одобрил наше ребячье
сострадание.
Одним словом, мы считали себя ни в чем не виноватыми и не
ждали ни малейшей неприятности, а она была начеку и двигалась на нас как будто
нарочно затем, чтобы показать нам Михаила Степановича в таком величии души, ума
и характера, о которых мы не могли составить и понятия, но о которых, конечно,
ни один из нас не сумел забыть до гроба.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Пятнадцатого декабря в корпус неожиданно приехал государь
Николай Павлович. Он был очень гневен.
Перскому дали знать, и он тотчас же явился из своей квартиры
и, по обыкновению, отрапортовал его величеству о числе кадет и о состоянии
корпуса.
Государь выслушал его в суровом молчании и изволил громко
сказать:
— Здесь дух нехороший!
— Военный, ваше величество, — отвечал полным и
спокойным голосом Перский.
— Отсюда Рылеев и Бестужев! — по-прежнему с
неудовольствием сказал император.
— Отсюда Румянцев, Прозоровский, Каменский, Кульнев —
все главнокомандующие, и отсюда Толь, — с тем же неизменным спокойствием
возразил, глядя открыто в лицо государя, Перский.
— Они бунтовщиков кормили! — сказал, показав на
нас рукою, государь.
— Они так воспитаны, ваше величество: драться с
неприятелем, но после победы призревать раненых, как своих.
Негодование, выражавшееся на лице государя, не изменилось,
но он ничего более не сказал и уехал.
Перский своими откровенными и благородными
верноподданническими ответами отклонил от нас беду, и мы продолжали жить и
учиться, как было до сих пор. Обращение с нами все шло мягкое, человечное, но
уже недолго: близился крутой и жесткий перелом, совершенно изменивший весь
характер этого прекрасно учрежденного заведения.
|
