 Увеличить |
114
Обстановка обостряется. Арнгейм очень милостив к генералу Штумму. Диотима
делает приготовления к отбытию в беспредельность. Ульрих фантазирует о
возможности жить так же, как читаешь
Его сиятельству было крайне желательно, чтобы Диотима
набралась сведений о знаменитом триумфальном шествии Макарта, объединившем в
энтузиазме всю Австрию в семидесятых годах; он еще хорошо помнил увешанные
коврами повозки, лошадей в тяжелой сбруе, трубачей и гордость, которой наполнял
людей весь этот средневековый, тяжелый, вырывавший их из обыденности реквизит.
Так получилось поэтому, что Диотима, Арнгейм и Ульрих выходили из придворной
библиотеки, где они искали материалы того времени об этом событии. Как и
предсказывала, надув губы, Диотима его сиятельству, результат никуда не
годился; таким псевдодуховным хламом нельзя было уже вырвать людей из
обыденности, и красавица объявила своим провожатым о желании порадоваться
яркому солнцу и 1914 году, который, далеко‑далеко от той истлевшей эпохи,
начался уже несколько недель назад. Диотима на лестнице заявила, что хочет
пойти домой пешком, но, едва выйдя наружу, они встретили генерала Штумма,
направлявшегося к порталу библиотеки и, поскольку он немало гордился тем, что
его застали за такой научной деятельностью, сразу же выразившего готовность
повернуть и умножить своей особой свиту Диотимы на пути домой.
Поэтому уже после нескольких шагов Диотима обнаружила, что
устала, и пожелала поехать. Но свободных экипажей не было видно, и они все
стояли перед библиотекой на прямоугольной площади, замкнутой с трех сторон
великолепными старыми фасадами и открытой с четвертой, где, перед низким,
вытянутым в длину особняком, по блестевшей, как каток, асфальтированной улице
мчались автомобили и коляски, не отвечавшие на кивки и знаки, которыми они
подзывали их с упорством жертв кораблекрушения, пока не устали или не забыли
это делать, после чего только изредка вяло повторяли свои попытки. Арнгейм сам
нес большую книгу под мышкой. Этот жест доставлял ему радость, выражая
одновременно снисходительное и почтительное отношение к духовности. Он
оживленно говорил с генералом.
– Я рад встретить и в вашем лице завсегдатая
библиотеки; надо время от времени навещать дух в его собственном доме, –
пояснил он, – но сегодня это стало редкостью среди людей с положением!
Генерал Штумм ответил, что он хорошо знаком с этой
библиотекой, Арнгейм нашел это похвальным. – Теперь остались почти одни
писатели, и нет людей, которые читали бы книги, – продолжал он. –
Задавались ли вы, господин генерал, вопросом, сколько каждый год печатают книг?
Насколько я помню, более ста ежедневно в одной Германии. И больше тысячи
журналов основывается ежегодно! Каждый пишет; каждый пользуется любой мыслью
как своей собственной, если она подходит ему; никто не думает об
ответственности за все в целом! С тех пор, как церковь утратила свое влияние,
нет больше авторитетов в нашем хаосе. Нет модели образования и нет
образовательной идеи. При этих обстоятельствах не приходится удивляться, что
чувства и мораль дрейфуют без якоря и самый твердый человек начинает шататься!
У генерала пересохло во рту. Нельзя было сказать, что доктор
Арнгейм говорил действительно с ним; просто человек стоял на площади и думал
вслух. Генерал вспомнил, что многие люди на улице разговаривают, спеша куда‑нибудь,
сами с собой; вернее сказать, многие штатские, ибо солдата взяли бы под арест,
а офицера отправили бы в психиатрическую лечебницу. На Штумма производило
неприятное впечатление публичное философствование, так сказать, посреди
имперской столицы. Кроме обоих этих мужчин, на площади на солнце стоял еще один
немой, и он был из бронзы и стоял на большом камне; генерал не помнил, кого он
изображает, да и вообще заметил его сейчас впервые. Арнгейм, поймав взгляд
генерала, осведомился, кто это. Генерал извинился. – А ведь его поставили
здесь, чтобы мы его чтили! – заметил великий муж. – Но так уж оно,
видно, устроено! Каждую минуту мы вращаемся среди установлений, вопросов и
требований, зная только последнюю их частицу, и, стало быть, настоящее
непрестанно захватывает прошлое; проваливаясь, если можно так сказать, глубже,
чем по колено, в подвал минувшего, мы воспринимаем это как самое что ни на есть
настоящее время!
Арнгейм улыбнулся, он вел светскую беседу. Его губы
непрестанно мельтешили на солнце, огоньки у него в глазах мелькали, как на
сигналящем пароходе. Штумму стало не по себе; ему трудно было снова и снова
показывать свое внимание при столь многочисленных и необычных тематических
поворотах, стоя в мундире на этой площади, как на подносе, у всех на виду. В
щелях между камнями мостовой росла трава; она была прошлогодняя и выглядела
неправдоподобно свежей, как труп, лежавший в снегу; это вообще было чрезвычайно
странно, и как‑то тревожило, что тут между камнями росла трава, тогда как всего
в нескольких шагах отсюда асфальт был на современный манер до блеска отшлифован
автомобилями. Генерал начал страдать от трусливой мысли, что, если ему еще
долго придется слушать, он, чего доброго, упадет на колени в станет у всех на
виду щипать зубами траву. Ему было неясно почему; но в поисках защиты он
поискал глазами Ульриха и Диотиму. Те укрылись под тонкой вуалью тени, обвившей
угол стены, и только слышно было, как спорят их до неразборчивости тихие голоса. –
Это безотрадная точка зрения! – сказала Диотима.
– Что? – спросил Ульрих, скорее машинально, чем с
любопытством.
– Но ведь существуют же на свете индивидуальности!
Ульрих попытался заглянуть ей сбоку в глаза.
– Ах, господи, – сказал он, – мы уже говорили
об этом!
– У вас нет сердца! А то бы вы не могли всегда так
говорить! Она сказала это мягко. Согревшийся воздух поднимался от каменных плит
вдоль ее ног, которые были недостижимы, не существовали для мира, окутанные
длинными юбками, как ноги статуи. Ничто не показывало, что она это замечала.
Это была нежность, не имевшая никакого отношения ни к мужчине, ни к кому‑либо
вообще. Ее глаза побледнели. Возможно, однако, что такое впечатление
складывалось просто от ее сдержанности в минуту, когда она была открыта
взглядам прохожих.
Она повернулась к Ульриху и сказала с трудом: – Если женщине
надо выбирать между долгом и страстью, на что же ей опереться, как не на свой
характер?
– Вам не надо выбирать! – возразил Ульрих.
– Вы позволяете себе слишком много; я говорила не о
себе! – прошептала его кузина.
Поскольку на это он ничего не ответил, они одинаково
враждебно поглядели вдаль через площадь. Потом Диотима спросила: – Может ли, по‑вашему,
то, что мы называем душой, выйти из тени, в которой оно обычно находится?
Ульрих посмотрел на нее недоумевающе.
– У особых и привилегированных людей, – добавила
она.
– Ах, вам нужна информация? – спросил он
скептически. – Не познакомил ли вас Арнгейм с каким‑нибудь спиритом?
Диотима была разочарована.
– Не ожидала, что вы так превратно поймете меня! –
упрекнула она его.Говоря «выйти из тени», я хотела сказать – из
несущественности, из этой мерцающей скрытости, в которой мы иногда чуем
необыкновенное. Это расстилается, как сеть, мучая нас, потому что и не держит,
и не отпускает. Не думаете ли вы, что были времена, когда дело обстояло иначе?
Внутренняя жизнь проступала сильнее; отдельные люди шли просветленным путем:
короче, они шли, как говорили прежде, святым путем, и чудеса становились
реальностью, потому что они не что иное, как всегда имеющийся другой вид
реальности!
Диотима удивилась уверенности, с которой это и без какого‑либо
особого настроения, словно стоя на твердой почве фактов, удалось высказать.
Ульрих втайне злился, но по сути он был испуган до глубины души. «Дошло уже,
значит, до того, что эта гигантская курица говорит в точности так же, как я?» –
подумал он. Он снова представил себе Диотиму и свою душу – в облике большой
курицы, склевывающей маленького червячка. Его охватил давний‑предавний детский
ужас перед Великой Женщиной, смешанный с другим странным ощущением; ему было
приятно, что глупое согласие с человеком, находящимся с ним в родстве, как бы
истощает его духовно. Согласие было, конечно, только случайностью и нелепостью;
он не верил ни в магию родства, ни в то, что он может и в самом жестоком хмелю
принять кузину всерьез. Но в последнее время с ним происходили перемены; он
делался мягче, его внутренняя позиция, которая всегда была атакующей,
ослаблялась, обнаруживая склонность трансформироваться, перейти в желание
нежности, мечты, родства и бог весть чего еще, а выражалось это и в том, что
противоположное, боровшееся с такой мягкостью настроение, настроение злой воли,
прорывалось у него иногда ни с того ни с сего.
Поэтому он и теперь стал издеваться над кузиной.
– Я считаю вашим долгом, если вы в это верите, стать
либо тайно, либо открыто, но как можно скорее возлюбленной Арнгейма «целиком и
полностью»! – сказал он ей.
– Пожалуйста, замолчите! Говорить об этом я не дала вам
права! – осадила его Диотима.
– Я должен об этом говорить! До недавних пор мне было
неясно, какие, в сущности, отношения у вас с Арнгеймом. Но теперь я вижу все
ясно, и вы кажетесь мне человеком, который всерьез хочет полететь на Луну; я
никак не думал, что вы способны на такое безумие.
– Я говорила вам, что способна терять меру! –
Диотима попыталась бросить смелый взгляд в воздух, но солнце, заставив ее
сощуриться, придало ее глазам почти веселое выражение.
– Это бредни любовного голода, – сказал
Ульрих, – которые с насыщением проходят. – Он спрашивал себя, каковы
намерения Арнгейма в отношении кузины. Может быть, тот жалел о своем
предложении и пытался прикрыть отступление фарсом? Но тогда было бы проще
уехать и больше не возвращаться, ведь необходимой для этого бесцеремонности
тому, кто всю жизнь делал дела, занимать не пришлось бы? Он вспомнил, что
замечал у Арнгейма признаки, указывающие у немолодого человека на страсть; лицо
его бывало серо‑желтым, дряблым, усталым, оно выглядело как комната, где в
полдень еще не застелена постель. Он догадался, что скорее всего это
объясняется разрушением, которое учиняют две страсти примерно одинаковой силы,
когда они безрезультатно борются за главенство. Но, не будучи способен
представить себе властолюбия такой силы, как у Арнгейма, он не понимал и силы, с
какой сопротивлялась этой страсти любовь.
– Вы странный человек! – сказала Диотима. –
Всегда не такой, как ожидаешь! Не сами ли вы говорили мне о любви ангельской?
– А вы думаете, что так действительно можно себя
вести? – спросил Ульрих рассеянно.
– Конечно, так, как вы описали, вести себя нельзя!
– Значит, Арнгейм любит вас ангельской любовью? –
Ульрих начал тихо смеяться.
– Не смейтесь! – сердито попросила Диотима, чуть
ли не прошипев.
– Вы же не знаете, почему я смеюсь, – извинился
он. – Смеюсь я, как говорится, от волнения. Вы и Арнгейм – натуры тонкие;
вы любите стихи; я совершенно убежден в том, что иногда вы чувствуете некое
дуновение; дуновение чего‑то; в том‑то и вопрос, чего именно. И вот вы со всей
дотошностью, на какую способен ваш идеализм, хотите тут докопаться до самого
основания?!
– Разве не вы же всегда требуете точности и
основательности?! – отпарировала Диотима.
Ульрих немного смутился.
– Вы сумасшедшая! – сказал он. – Простите мне
это слово, вы сумасшедшая! А вам нельзя сходить с ума!
Арнгейм тем временем сообщил генералу, что вот уже два
человеческих века мир охвачен величайшим переворотом: душа сходит на нет. Это
задело генерала за живое. Господи, это было опять что‑то новое! По правде
говоря, до этого часа он, несмотря на Диотиму, думал, что «души» вообще нет; в
кадетском корпусе и в полку плевали на такую поповскую дребедень. Но когда
фабрикант пушек и брони заговорил об этом так спокойно, словно он видит это где‑то
рядом с собой, глаза у генерала выкатились и мрачно завращались в прозрачном
воздухе.
Но Арнгейм не заставил просить у себя разъяснений; слова
стекали у него с губ, лились сквозь бледно‑розовую щель между коротко
остриженными усами и эспаньолкой. Он сказал, что уже со времен распада церкви,
то есть примерно в самом начале буржуазной культуры, душа попала в процесс
усыхания и старения. С тех пор она утратила бога, прочные ценности и идеалы, и
сегодня человек дошел до того, что живет без морали, без принципов, даже, в
сущности, ничего не испытывая.
Генерал не совсем понял, почему нельзя испытать что‑либо,
если мораль у тебя отсутствует. Но Арнгейм раскрыл большой, в переплете из
свиной кожи том, который держал в руке; том содержал дорогостоящее факсимиле
рукописи, не выдававшейся на дом даже такому необыкновенному смертному, как он.
Генерал увидел ангела, чьи горизонтальные крылья простирались на две страницы,
который стоял посреди листа, покрытого, кроме того, темной землей, золотым
небом и странными, похожими на облака пятнами красок; он глядел на репродукцию
одной из самых волнующих и великолепных картин раннего средневековья, но так
как он этого не знал и зато прекрасно разбирался в охоте на птиц и ее
изображениях, ему показалось только, что длинношеее существо с крыльями, не
являющееся ни человеком, ни вальдшнепом, означает какое‑то заблуждение, на
которое и хочет обратить внимание его собеседник.
Между тем Арнгейм указал пальцем на картину и задумчиво
сказал:
– Вот что хочет вернуть миру создательница австрийской
акции!..
– Так, так?! – отвечал Штумм. Он это, значит, явно
недооценил и должен был теперь высказываться осторожно.
– Эта величавость при совершенной простоте, –
продолжал Арнгейм,наглядно показывает, что утрачено нашей эпохой. Что по
сравнению с этим наша наука? Мешанина! Наше искусство? Крайности без связующего
их тела! Тайны единства недостает нашему духу, и поэтому, понимаете, меня
волнует этот австрийский замысел подарить миру соединяющий пример, общую для
всех мысль, хотя я не считаю его вполне осуществимым. Я немец. Во всем мире
сегодня все шумно и грубо; по в Германии еще шумнее. Во всех странах люди
мучаются с раннего утра до поздней ночи, независимо от того, работают ли они
или развлекаются; но у нас они встают еще раньше и ложатся спать еще позже. Во
всем мире дух расчетливости и насилия утратил связь с душой; но у нас в
Германии больше всего коммерсантов и самая сильная армия. – Он восхищенно
оглядел площадь. – В Австрии все это еще не так развито. Здесь еще есть
прошлое, и люди сохранили что‑то от природной интуиции. Если это вообще еще
возможно, то лишь отсюда могло бы начаться освобождение немецкого естества от
рационализма. Но боюсь, – прибавил он со вздохом, – это не удастся.
Великая идея встречает сегодня слишком много препятствий; великие идеи годятся
ныне лишь на то, чтобы предохранять друг друга от злоупотребления ими, мы
живем, так сказать, в состоянии вооруженного идеями морального мира.
Он улыбнулся своей шутке. А потом ему пришло на ум еще кое‑что.
– Знаете, та разница между Германией и Австрией, о
которой мы сейчас говорили, всегда напоминает мне игру на бильярде: в бильярде
тоже всегда промахиваешься, если полагаешься на расчет, а не на чувство!
Угадав, что он должен чувствовать себя польщенным словами
«вооруженный моральный мир», генерал пожелал доказать свое внимание. В бильярде
он кое‑что смыслил.
– Позвольте, – сказал он поэтому, – я играю в
карамболи и в пирамиду, но я ни разу не слыхал о существовании разницы между
немецкой и австрийской техникой игры!
Арнгейм закрыл глаза и подумал.
– Я сам не играю в бильярд, – сказал он
потом, – но я знаю, что шар можно ударить кием сверху или снизу, справа
или слева; можно попасть в центр второго шара, но можно его только задеть;
можно ударить сильнее или слабее; сделать «накат» более или менее сильным; и
наверняка есть еще много таких возможностей. И поскольку каждый из этих
элементов я могу представить себе в любых вариантах, то комбинаций получается
чуть ли не бесконечное множество. Захоти я Определить их теоретически, я должен
был бы, кроме законов математики и механики твердых тел, учитывать теорию эластичности;
я должен был бы знать коэффициенты материала; влияние температуры; я должен был
бы обладать точнейшими методами измерения для координации и градации моих
моторных импульсов; я должен был бы определять расстояния с точностью нониуса;
мое умение комбинировать должно было бы превосходить быстротой и надежностью
логарифмическую линейку; не говорю уж о допусках на основании теории ошибок, о
поле рассеивания, о том, что сама цель – верное столкновение двух шаров – не
однозначна, а представляет собой располагающуюся вокруг какого‑то среднего
значения группу достаточных условий.
Арнгейм говорил медленно и принуждая ко вниманию, так,
словно что‑то лилось из капельницы в стакан; он не избавлял своего визави ни от
каких подробностей.
– Вы видите, стало быть, – продолжал он, –
что я должен был бы иметь исключительно такие свойства и делать исключительно
такие вещи, которых я никак не могу иметь и делать. Вы, конечно, в достаточной
мере математик, чтобы судить, какая это была бы пожизненная задача – рассчитать
таким путем хотя бы ход простейшего карамболя; разум просто бросает нас на
произвол судьбы! Тем не менее я подхожу к бильярдному столу с папироской во
рту, с мелодией в голове, не снимая, так сказать, шляпы, почти не даю себе
труда рассмотреть ситуацию, ударяю кием и решаю задачу! То же самое, генерал,
про– исходит в жизни несметное число раз! Вы не только австриец, но еще и
офицер, вы должны понимать меня; политика, честь, война, искусство, решающие
процессы жизни вершатся по ту сторону разума. Величие человека уходит корнями в
иррациональность. Мы, коммерсанты, тоже не считаем, как вы, может быть,
думаете, нет, мы – я имею в виду, конечно, ведущих людей; маленькие, те еще
както считают свои гроши, – мы учимся смотреть на свои действительно
успешные идеи как на тайну, глумящуюся над всяким расчетом. Кто не любит
чувство, мораль, религию, музыку, стихи, форму, дисциплину, рыцарственность,
искренность, открытость, терпимость – тот, поверьте мне, никогда не станет
коммерсантом большого масштаба. Поэтому я всегда восхищался воинским сословием;
особенно австрийским, опирающимся на древнейшие традиции, и очень рад, что вы
оказываете поддержку мадам. Это меня успокаивает. Ее влияние, наряду с влиянием
нашего молодого друга, чрезвычайно важно. Все великие вещи основаны на одних и
тех же свойствах; великие обязанности – это благословение, генерал!
Он непроизвольно пожал руку Штумма и добавил:
– Очень мало людей знает, что действительно великое
всегда лишено основания; я хочу сказать: все сильное просто!
У Штумма фон Бордвера сперло дыхание; не поняв почти ни
слова, он почувствовал потребность броситься в библиотеку и часами справляться
в книгах насчет всех этих идей, делясь которыми великий человек явно хотел
польстить ему. Наконец, однако, эта буря в его душе сменилась вдруг
поразительной ясностью. «Черт побери, да ведь он чего‑то от тебя хочет!» –
сказал он себе. Он поднял глаза. Арнгейм все еще держал книгу в обеих руках, но
теперь делал серьезные попытки остановить какой‑нибудь экипаж; лицо у него было
оживленное и слегка покрасневшее, каким бывает лицо человека, только что
обменявшегося мыслями с кем‑либо. Генерал молчал, как молчат из почтительности,
после того как произнесено великое слово; если Арнгейм чего‑то хотел от него,
то ведь и генерал Штумм мог хотеть от Арнгейма чего‑то, что пошло бы на пользу
императорской службе. Эта мысль открывала такие возможности, что Штумм пока не
стал и– задумываться, все ли действительно так и есть. Но подними вдруг ангел в
книге свои намалеванные крылья, чтобы дать заглянуть под них умному генералу
Штумму, тот не почувствовал бы себя смущеннее и счастливее!
На углу Диотимы и Ульриха был поставлен тем временем такой
вопрос: следует ли женщине, находящейся в трудном положении Диотимы, пойти на
супружескую неверность или же лучше сделать нечто третье и промежуточное, то
есть принадлежать телом одному, а душой другому мужчине, или даже телом вообще
никому; это третье состояние не имело, так сказать, текста, оно выливалось
только в песню без слов, в какую‑то высокую музыку. И Диотима все еще строго
следила за тем, чтобы говорить ни в коем случае не о себе самой, а только о
«женщине» вообще; ее взгляд каждый раз грозно останавливал Ульриха, когда его
слова пытались слить этих двух в одно целое.
Поэтому он говорил обиняками.
– Видели ли вы когда‑нибудь собаку? – спросил
он. – Это вам только кажется! Вы видели всегда лишь нечто такое, что вам
более или менее справедливо представляя лось собакой. У этого существа нет всех
собачьих свойств и есть что‑то личное, чего опять‑таки нет у другой собаки, Как
же нам в жизни делать «правильные» вещи? Мы можем делать лишь что‑то, что
никогда не есть правильное, а всегда больше или меньше, чем что‑то правильное.
Разве хоть один кирпич падал когда‑либо с крыши так, как то
предписано законом? Никогда! Даже в лаборатории вещи не ведут себя так, как им
положено. Они хаотически отклоняются от нормы по всем направлениям, и это в
какой‑то мере фикция – считать сей факт погрешностью в исполнении и полагать,
что истинное значение скрыто где‑то посерединке.
Или, например, находят какие‑то определенные камни и
называют их из‑за общих им свойств алмазом. Но один камень из Африки, а другой
из Азии. Один выкопан из земли негром, другой – азиатом. Может быть, различие
это так важно, что оно уничтожает всякую общность? В уравнении «алмаз плюс
обстоятельства все равно в итоге алмаз» потребительная стоимость алмаза так
велика, что значение обстоятельств рядом с ней исчезает; но можно представить
себе обстоятельства духовного свойства, при которых это отношение становится
обратным.
Все причастно к общему, но вдобавок оно и особенно. Все
соответствует истине, но вдобавок оно и дико, и ни с чем не сравнимо. Мне
представляется это так, что личное свойство любого существа есть именно то, что
не совпадает ни с чем другим. Я как‑то сказал вам, что в мире остается тем
меньше личного, чем больше истин мы открываем, ибо давно уже идет борьба против
индивидуального, которое все больше теряет почву. Не знаю, что останется от нас
под конец, когда все будет рационализировано. Может быть, ничего, но, может
быть, тогда, когда исчезнет ложное значение, которое мы придаем личности, мы
вступим в какую‑то новую систему оценок с таким же энтузиазмом, с каким
пускаются на самую великолепную авантюру.
Так как же вы решаете? Надо ли «женщине» поступать в
соответствии с законом? Тогда уж пускай руководствуется гражданским законом, и
дело с концом. Мораль – это вполне правомерная средняя и коллективная величина,
соблюдать которую нужно скрупулезно и без отклонений, коль скоро ее признаешь.
Единичные случаи, однако, морального решения не допускают, морали у них тем
меньше, чем больше проникнуты они неисчерпаемостью мира!
– Вы произнесли целую речь! – сказала Диотима.
Чувствуя известную удовлетворенность высотой этих предъявленных ей требований,
она захотела все же покаэать ему свое превосходство тем, что не болтает, как
он, что попало.
– Так что же делать женщине в том положении, о котором
мы говорили, в реальной жизни? – спросила она.
– Предоставить свободу действий! – ответил Ульрих.
– Кому?
– Всему решительно! Ее мужу, ее возлюбленному, ее
самоотверженности, ее смеси альтернатив.
– Вы в самом деле представляете себе, что это
значит? – спросила Диотима, с болью вспоминая при этих его словах, как ее
высокой готовности, может быть, отказаться от Арнгейма еженощно подрезал крылья
тот простой факт, что она спала в одной комнате с Туцци. Что‑то от этой мысли
кузен, видимо, уловил, ибо спросил напрямик: – Хотите попробовать со мной?
– С вами? – ответила Диотима протяжно; она
пыталась защититься безобидной насмешливостью: – Может быть, опишете, как вы
это, собственно, представляете себе?
– Извольте! – серьезно согласился Ульрих. –
Вы ведь очень много читаете, не так ли?
– Конечно. – Что вы при этом делаете? Я сам и
отвечу: ваше предвзятое мнение отбрасывает то, что вам не подходит. То же
сделал уже и автор. Точно так же вы опускаете что‑то во сне или в воображении.
Констатирую, стало быть: красота или волнение приходят в мир в результате того,
что что‑то отбрасывается. Наша позиция среди реальности – это явно некий компромисс,
некое среднее состояние, когда чувства мешают друг другу страстно развиться и
немножко сливаются в серости. Дети, у которых такой позиции еще нет, поэтому
счастливее и несчастнее взрослых. Сразу добавлю: глупцы тоже отбрасывают; ведь
глупость делает человека счастливым. Итак, предлагаю прежде всего – попробуем
полюбить друг друга, словно мы персонажи писателя, встречающиеся на страницах
книги. Отбросим, значит, во всяком случае всю драпировку, весь жировой слой,
который округляет действительность! Диотиму тянуло возражать; ей хотелось
теперь увести разговор от слишком личной темы, а кроме того, она хотела
показать, что кое‑что понимает в затронутых вопросах.
– Прекрасно, – ответила она, – но утверждают,
что искусство – это передышка, это отдых от действительности, назначение
которого – возвращать нас к ней освеженными!
– А я настолько неразумен, – возразил
кузен, – что утверждаю: никаких «передышек» быть не должно! Что это за
жизнь, которую нужно время от времени продырявливать передышками! Стали бы мы
протыкать дырки в картине, потому что она предъявляет к нам слишком высокие
требования?! Разве в вечном блаженстве каникулы предусмотрены? Признаюсь вам,
что мне даже мысль о сне иногда неприятна.
– Вот видите, – прервала его Диотима,
воспользовавшись этим примером,как неестественно то, что вы говорите! Человек
без потребности в покое и передышке! Никакой пример не выявит разницы между
вами и Арнгеймом лучше, чем этот! С одной стороны, ум, не знающий тени вещей, а
с другой – ум, развивающийся из полной человечности, с ее теневыми и солнечными
сторонами!
– Несомненно, я преувеличиваю, – признал Ульрих
невозмутимо. – Вы увидите это еще яснее, когда мы войдем в детали. Давайте
подумаем, например, о великих писателях. Можно направлять свою жизнь по ним, но
жизни из них не выжмешь. Тому, что их волновало, они придали такую твердую
форму, что оно, вплоть до промежутков между строчками, похоже на спрессованный
металл. Но что, собственно, они сказали? Никто этого не знает. Они сами никогда
не знали этого вполне однозначно. Они как поле, над которым летают пчелы; в то
же время они сами – некий полет. В их мыслях и чувствах есть все степени
перехода между истинами – или, если угодно, заблуждениями, – которые можно
как‑то обозначить, и переменчивыми существами, которые самовольно приближаются
к нам или ускользают от нас, когда мы хотим их рассмотреть. Невозможно
высвободить мысль книги из страницы, облекающей эту мысль. Она подмигивает нам,
как лицо человека, которое, проносясь мимо нас в цепи других лиц, лишь на миг предстает
нам полным значения. Я, наверно, опять немного преувеличиваю; но теперь мне
хочется вас спросить: что же из происходящего в нашей жизни не сходно с тем,
что я описал? Молчу о точных, измеримых и поддающихся определению впечатлениях,
но все другие понятия, на которых мы строим свою жизнь, – это не что иное,
как застывшие метафоры. Между сколькими представлениями колеблется и болтается
хотя бы уже такое простое понятие, как мужественность! Это как облачко пара,
меняющее свою форму от малейшего дуновения, и нет ничего твердого – ни твердого
впечатления, ни твердого порядка. Значит, когда мы в литературе просто, как я
сказал, отбрасываем то, что нам не подходит, мы тем самым восстанавливаем
первоначальное состояние жизни.
– Милый друг, – сказала Диотима, – мне эти
соображения кажутся беспредметными.
Ульрих на миг умолк, и слова эти были вставлены в паузу.
– Да, пожалуй. Надеюсь, я говорил не слишком
громко, – ответил он.
– Вы говорили быстро, тихо и долго, – подхватила
она немного насмешливо. – Но тем не менее вы не сказали ни слова из того,
что хотели сказать. Знаете, что вы объясняли мне снова? Что реальность надо
отменить! Признаюсь вам, услыхав от вас это замечание впервые, – кажется,
во время одной из наших поездок, – я долго не могла забыть его; не знаю
почему. Но как вы хотите к этому приступить, вы, к сожалению, опять не сказали!
– Ясно, что тогда мне пришлось бы говорить минимум еще
так же долго. Но разве вы ожидаете, что это будет просто? Если не ошибаюсь, вы
говорили о том, что хотели бы улететь с Арнгеймом в некую святость. Вы
представляете это себе, значит, как какую‑то вторую реальность. А то, что я
говорил, означает, что нужно вновь овладеть нереальностью; у реальности нет
больше смысла.
– Уж с этим‑то Арнгейм вряд ли бы согласился! –
сказала Диотима.
– Конечно, не согласился бы; в этом и состоит наша
противоположность друг другу. Тому факту, что он ест, пьет, спит, является
великим Арнгеймом и не знает, жениться ему на вас или нет, он хочет придать
смысл и всю свою жизнь собирал для этого все сокровища мысли!
Ульрих сделал вдруг паузу, которая перешла в молчание. Через
некоторое время он спросил другим тоном:
– Не можете ли вы мне сказать, почему я веду этот
разговор именно с вами? Я вспоминаю сейчас свое детство. Я был, вы не поверите,
славным ребенком; мягким, как воздух теплой лунной ночью. Мне ничего не стоило
влюбиться в какую‑нибудь собаку или в какой‑нибудь ножик…
И этой фразы тоже он не закончил.
Диотима поглядела на него с сомнением. Она снова вспомнила,
как ратовал он в свое время за «точность чувства», а сегодня он выступал против
этого. Один раз он даже упрекнул Арнгейма за недостаточную чистоту намерений, а
сегодня он высказался за то, чтобы «предоставить свободу действий». И ее
встревожило, что Ульрих был за «чувства без каникул», тогда как Арнгейм
двусмысленно заявил, что не надо ни всецело ненавидеть, ни всецело любить! Ей
было очень не по себе от этой мысли.
– Неужели вы правда считаете, что существует
беспредельная чуткость? – спросил Ульрих.
– О, существует беспредельное чувство! – ответила
Диотима и вновь обрела под ногами твердую почву.
– Знаете, я не очень‑то в это верю, – рассеянно
сказал Ульрих. – Мы странным образом часто об этом говорим, но это как раз
то, чего мы всю жизнь избегаем, словно боясь утонуть в этом.
Он заметил, что Диотима не слушала, а беспокойно следила за
Арнгеймом, чьи глаза искали экипажа.
– Боюсь, – сказала она, – что нам следует
спасти его от генерала.
– Я поймаю такси и возьму генерала на себя, –
вызвался Ульрих, и в тот миг, когда он уже уходил, Диотима положила руку на его
рукав и, вознаграждая его усилия ответной любезностью, сказала тоном мягкого
одобрения:
– Всякое другое чувство, кроме беспредельного, ничего
не стоит.
|
