 Увеличить |
12
Дама, чьей любви Ульрих добился после одного разговора о спорте и мистике
Оказалось, что и Бонадея стремится к великим идеям.
Бонадея была та дама, что спасла Ульриха в ночь его
неудачного бокса и навестила на следующее утро под низко опущенной вуалью. Он
окрестил ее Бонадеей, Благой богиней, потому что таковой вошла она в его жизнь,
и еще в честь богини непорочности, обладавшей в древнем Риме храмом, который
путем странного переосмысления стал средоточием всяческого разврата. Она этого
не знала. Звучное имя, данное ей Ульрихом, нравилось ей, и она носила его во
время своих визитов, как роскошно вышитый пеньюар.
– Я, значит, твоя Благая богиня? – спрашивала
она. – Твоя Bona dea? – И верное произношение двух этих слов
требовало, чтобы она при этом обвивала руками его шею и прочувствованно глядела
на него со слегка запрокинутой головой.
Она была супругой уважаемого человека и нежной матерью двух
красивых мальчиков. Любимое ее понятие было «глубоко порядочный»; она применяла
его к людям, слугам, делам и чувствам, если хотела сказать о них что‑нибудь
хорошее. Она способна была произносить вдова «истинное, доброе и прекрасное»
так же часто и естественно, как другой говорит «четверг». Полнее всего
удовлетворяло ее потребность в идеях представление о тихом, идеальном житье‑бытье
в кругу, который образуют супруг и дети, в те время как где‑то далеко внизу
маячит темное царство по имени «не введи меня во искушение», пригашая своим
мраком сияющее счастье и заставляя его светиться мягко, как лампа. У нее был
лишь один недостаток – что от одного только вида мужчин она возбуждалась в
совершенно необычайной мере. Она вовсе не была сладострастна; она была
чувственна, как другие люди страдают чем‑нибудь другим, например, потливостью
рук или тем, что легко меняют свои убеждения, это было как бы врожденной ее
чертой, и она не могла ничего с ней поделать. Познакомившись с Ульрихом при
таких романтических, чрезвычайно волнующих воображение обстоятельствах, она с
первой же минуты была обречена стать жертвой страсти, которая началась как
сочувствие, перешла после короткой, но жестокой борьбы в запретные потаенности
и продолжалась как чередование укусов греха и укусов раскаяния.
Но Ульрих был в ее жизни бог весть которым по счету случаем.
С такими страдающими любовным бешенством женщинами мужчины, разобравшись, что к
чему, обращаются чаще всего немногим лучше, чем с идиотами, которых можно
глупейшими средствами заставлять спотыкаться снова и снова на том же месте.
Ведь самозабвенно‑нежные чувства мужчины напоминают рычание ягуара над куском
мяса, и упаси боже тут помешать… Вследствие этого Бонадея часто вела двойную
жизнь, словно какой‑нибудь вполне почтенный в повседневном быту гражданин,
который в темных закоулках своего сознания ведет жизнь железнодорожного вора, и
когда ее никто не держал в объятьях, эту тихую, статную женщину угнетало
презрение к себе, вызванное ложью и бесчестьем, на которые она шла, чтобы ее
держали в объятьях. Когда ее чувственность была возбуждена, Бонадея была
грустна и добра, более того, в этой своей смеси восторга и слез, грубой
естественности и неизбежного раскаянья, не вспышках ее мании перед уже грозящей
депрессией она приобретала особую прелесть, волнующую, как непрерывная дробь
приглушенного барабана. Но в интервале между приступами, в раскаянье между двумя
состояниями слабости, заставлявшем ее чувствовать свою беспомощность, она была
полна достопочтенных претензий, делавших обхождение с ней непростым. Надо было
быть искренним и добрым, сочувствовать всякой беде, любить императорский дом,
почитать все почитаемое и вести себя в нравственном отношении так же деликатно,
как у постели больного.
Если так не получалось, это тоже ничего не меняло в ходе
вещей. В оправдание себе она придумала сказку, что в свое прискорбное состояние
была приведена супругом в невинные первые годы их брака. Этот супруг, который
был гораздо старше и физически крупнее, чем она, представал тут каким‑то
беспардонным чудовищем, и в первые же часы своей новой любви она рассказала об
этом и Ульриху с печальной многозначительностью. Лишь поздней он узнал, что
человек этот был известным и авторитетным юристом, очень способным в своем
деле, к тому же безобидным убийцей – любителем охоты и желанным гостем всяких
застолий, где собирались охотники и законники и где говорили о мужских
проблемах, а не об искусстве и о любви. Единственная оплошность этого
простоватого, добродушного и жизнерадостного человека состояла в том, что он
был женат на своей супруге и потому чаще, чем другие мужчины, находился с ней в
тех отношениях, которые на судейском языке называют случайной связью. Под
психологическим воздействием многолетней покорности человеку, чьей женой она
стала больше по расчету, чем по влечению сердца, у Бонадеи сложилась иллюзия
своей физической сверхвозбудимости, и эта фантазия сделалась почти независимой
от ее сознания. Непонятная ей самой внутренняя необходимость приковывала ее к
этому баловню обстоятельств; она презирала его за слабость собственной воли и
чувствовала себя слабой, чтобы иметь возможность его презирать; она обманывала
его, чтобы убежать от него, но при этом в самые неподходящие моменты говорила о
нем или о детях, которые были у нее от него, и никогда не была в состоянии
освободиться от него целиком. Как многие несчастные женщины, опору на довольно
зыбкой иначе почве она обрела в неприязни к своему прочно наличествующему
супругу и конфликт с ним переносила на каждое новое приключение, которое должно
было освободить ее от него.
Чтобы утихомирить ее жалобы, не оставалось ничего другого,
как поскорее перевести ее из состояния депрессии в состояние мании. Тогда она
отказывала тому, кто так поступал и злоупотреблял ее слабостью, в каком бы то
ни было благородстве помыслов, но ее страдание обволакивало ей глаза пеленой
влажной нежности, когда она, как она это с научной объективностью выражала,
«склонялась» к этому человеку.
13
Гениальная скаковая лошадь способствует созреванию убеждения, что ты –
человек без свойств
Весьма важно, что Ульрих был вправе сказать себе, что в
своей науке он сделал немало. Его работы принесли ему, правда, и признание.
Требовать восторгов было бы чересчур, ибо даже в империи истины восторг
испытывают только перед пожилыми учеными, от которых зависит, получишь ли ты
доцентуру или профессуру. Если говорить точно, он остался тем, кого называют
надеждой, а надеждами в республике умов называют республиканцев, это .те люди,
которые воображают, что всю свою силу можно посвятить делу, вместо того чтобы
расходовать изрядную ее часть на внешнее продвижение; они забывают, что
продуктивность одиночки невелика, а продвижение – это всеобщее желание, и
пренебрегают социальным долгом карьеризма, обязывающим начинать как карьерист,
чтобы в годы успеха стать подпоркой и ступенькой, с помощью которой выбьется в
люди кто‑то другой.
И вот однажды Ульрих перестал хотеть быть надеждой. Тогда
уже наступило время, когда начали говорить о гениях футбольного поля или
площадки для бокса, но на минимум десять гениальных изобретателей, теноров или
писателей в газетных отчетах приходилось еще никак ни больше, чем один
гениальный центр защиты или один великий тактик теннисного спорта. Новый дух
чувствовал себя еще не совсем уверенно. Но как раз тогда Ульрих вдруг где‑то
вычитал – и как бы до поры повеяло зрелостью лета – выражение «гениальная
скаковая лошадь». Оно встретилось в репортаже об одном сенсационном успехе на
ипподроме, и автор, может быть, совершенно не сознавал всего величия мысли,
подброшенной духом коллективизма его перу. Ульрих же вдруг понял, в какой
неизбежной связи находится вся его карьера с этим гением скаковых лошадей. Ведь
лошадь была искони священным животным кавалерии, и в своей казарменной юности
Ульрих только и слышал о лошадях да о женщинах, и от этого‑то он и удрал, чтобы
стать выдающимся человеком, и вот, когда он после разнообразных усилий мог бы
уж, пожалуй, почувствовать близость вершины своих устремлений, его оттуда
приветствовала опередившая его лошадь.
Это, конечно, оправдано исторически, ибо совсем не так давно
достойный восхищения дух мужественности представляли себе существом, чья
смелость была нравственной смелостью, чья сила – силой убежденности, чья
твердость – твердостью сердца и добродетели, существом, которое быстроту
считало мальчишеством, уловки – чем‑то недозволенным, юркость и резвость – чем‑то
не вяжущимся с достоинством. Под конец, правда, это существо встречалось уже не
в живом виде, а лишь на педагогических советах гимназий и во всякого рода
письменных высказываниях, оно превратилось в идеологический призрак, и жизнь
должна была поискать себе новый образ мужественности. Поискав его, она, однако,
сделала открытие, что уловки и хитрости, применяемые находчивым умом при
логическом расчете, на самом деле не очень отличаются от бойцовских уловок
жестоко вытренированного тела и что существует всеобщая бойцовская душевная
сила, которую трудное и невероятное делает холодной и умной независимо от того,
привыкла ли она угадывать открытую для атаки сторону задачи или физического
противника. Если подвергнуть психотехническому анализу гиганта мысли и чемпиона
страны по боксу, то, вероятно, и правда их хитрость, их смелость, их точность,
их комбинаторика, а также быстрота их реакций в области для них важной окажутся
одинаковыми, и возможно даже, что в доблестях и способностях, определяющих их
особый успех, они не будут отличаться от какого‑нибудь знаменитого скакуна, ибо
нельзя не учитывать того, сколько замечательных свойств пускается в ход, когда
надо взять барьер. А к тому же у лошади и у чемпиона по боксу есть перед
гигантом мысли то преимущество, что их достижения и значение можно безупречно
измерить и лучших из них действительно признают лучшими, и, стало быть, спорт и
объективность по праву вытесняют устаревшие представления о гении и
человеческом величии.
Что касается Ульриха, то нужно даже сказать, что в атом
вопросе он был на несколько лет впереди своего времени. Ведь наукой он
занимался как раз по этому принципу улучшения рекорда на одну победу, на один
сантиметр или на один килограмм. Его ум должен был доказать свою остроту и силу
и выполнял работу силачей. Это наслаждение мощью ума было ожиданием, воинственной
игрой, каким‑то неопределенным, но властным притязанием на будущее. Ему было
неясно, что он совершит с этой мощью; с ней можно было сделать все и ничего не
сделать, стать спасителем мира или преступником. Да такова, наверно, и вообще
психологическая ситуация, благодаря существованию которой снова и снова
пополняется мир машин и открытий. Ульрих смотрел на науку как на подготовку,
закалку и вид тренировки. Если выходило, что такое мышление слишком сухо, резко
и узко, что оно не дает перспективы, то с этим приходилось так же мириться, как
с отпечатком лишений и напряжения, который накладывают на лицо большие
физические и волевые усилия. Он годами любил духовную несытость. Он ненавидел
людей, неспособных, говоря словами Ницше, «терпеть ради истины душевный голод»;
тех идущих на попятный, малодушных, изнеженных, которые тешат свею душу
болтовней о душе и пичкают ее, поскольку разум якобы дает ей камни вместо
хлеба, религиозными, философскими и выдуманными чувствами, похожими на
размоченные в молоке булочки. Он держался мнения, что в этом столетии все
человеческое пребывает на марше, что гордость требует противопоставить всем
бесполезным вопросам девиз «еще нет» и жить по временным принципам, но в
сознании цели, которой достигнут потомки.
Правда состоит в том, что наука выработала понятие суровой,
трезвой силы, делающее просто невыносимыми старые метафизические и моральные
представления рода человеческого, хотя заменить их оно может только надеждой,
что настанет далекий день, когда раса интеллектуальных завоевателей спустится в
долы душевной плодовитости. Но это удается лишь до тех пор, пока ты не вынужден
оторвать взгляд от пророческой дали и направить его на теперешнее, близкое,
прочитав, что некая скаковая лошадь стала тем временем гениальной. На следующее
утро Ульрих встал с левой ноги и нерешительно зашарил правой в поисках домашней
туфли. Это произошло не в том городе и не на той улице, где он жил сейчас, но
всего несколько недель назад. По бурому асфальту под его окном уже сновали
автомобили; чистота утреннего воздуха стала наполняться кислецой дня, и ему
показалось невыразимо нелепым наклонять сейчас, в пробивавшемся сквозь
занавески молочном свете, свое голое тело вперед и назад, поднимать его с пола
и опускать на пол брюшными мышцами и наконец колотить кулаками по груше для
бокса, как то делают в этот же час столько людей перед уходом на службу. Час в
день – это одна двенадцатая сознательной жизни, и его достаточно, чтобы держать
тренированное тело в состоянии пантеры, готовой к любому приключению; но он тратится
на бессмысленное ожидание, ибо никогда не случаются приключения, достойные
такой подготовки. Совершенно так же обстоит дело с любовью, к которой человек
готовится с невероятным размахом, и наконец Ульрих понял, что и в науке он
походил на путника, одолевавшего без цели перед глазами один горный хребет за
другим. Он обладал какими‑то дольками нового способа думать и чувствовать, но
столь сильная поначалу картина нового распадалась на все более многочисленные
частности, и если раньше он верил, что пьет из источника жизни, то теперь выпил
почти все свои ожидания. Тут он и прекратил на середине большую и
многообещающую работу. Его коллеги показались ему не то беспощадными
прокурорами и главными жандармами логики, не то курильщиками опиума и
пожирателями какого‑то странно бесцветного снадобья, от которого мир наполнялся
для них видениями чисел и беспредметными связями. «Бог ты мой, – подумал
он, – ведь я же не собирался быть математиком всю свою жизнь?!»
Но что, собственно, он собирался делать? В этот момент он
мог бы обратиться разве что к философии. Но в состоянии, в каком она тогда
находилась, философия напоминала ему ту историю с Дидоной, где разрезается на
ремни бычья шкура, только оставалось очень сомнительно, что ими действительно
охватишь царство; а что прибавлялось нового, было похоже на то, чем он сам
занимался, и никак не соблазняло его. Он мог только сказать, что чувствовал
себя более далеким, чем в юности, от того, чем, собственно, хотел стать, если
это вообще не осталось ему совершенно неизвестным. С удивительной ясностью
видел он в себе все, кроме умения зарабатывать деньги, в котором он не
нуждался, поощряемые его временем способности и свойства, но возможность их
применения он потерял; и если уж футболисты и лошади обладают гением, то,
значит, пустить его в ход – это в конце концов единственное, что остается,
чтобы спасти свою самобытность, а потому он решил взять на год отпуск от своей
жизни и поискать подходящего применения своим способностям.
|
