 Увеличить |
47
В мире людей
В последовавшее за этим время они отдалились от своих
знакомых и удивили их тем, что под предлогом своего отъезда отрезали им какой
бы то ни было доступ к себе.
Большей частью они тайком находились дома, а выходя,
избегали мест, где могли встретить людей одного с ними круга; они посещали,
однако, увеселительные заведения и маленькие театры, где им это, по их мнению,
не грозило, но вообще‑то, покидая дом, обычно просто отдавались течениям
большого города, которые, будучи отражением его потребностей, с точностью
приливов и отливов нагнетают людскую массу в одном месте и рассасывают в
другом, в зависимости от времени суток. Они предавались этому занятию без определенных
намерений. Им доставляло удовольствие делать то, что делали многие, и вести
вместе с другими такой образ жизни, который временно снимал с них душевную
ответственность за их собственный. И никогда еще город, где они жили, не
казался им одновременно таким красивым и таким чужим. Дома в совокупности
являли внушительную картину, даже если в чем‑то или порознь красивы не были;
шум тек по разреженному жарой воздуху, как поднявшаяся до крыш река; на
сильном, приглушенном глубиной улиц свету у людей был более страстный и более
таинственный вид, чем они того, наверно, заслуживали. Все звучало, выглядело,
пахло – так незаменимо и незабываемо, словно давало понять, каким оно предстает
в своей моментальности себе самому; и брат с сестрой принимали это приглашение
радостно повернуться к миру.
Тем не менее происходило это не без сдержанности, ибо они
ощущали сплошной разлад. То таинственное и неопределенное, что связывало их
самих, хотя говорить об этом свободно они не могли, отделяло их от других
людей, но та же страсть, которую они постоянно чувствовали, потому что
споткнулась она не столько о запрет, сколько об обетование, оставила их и в
состоянии, сходном с тяжкими перерывами в физической близости. Лишенное выхода
желание откатывало назад в тело и наполняло его нежностью, такой же
неопределенной, как день поздней осени или ранней весны. И хотя к каждому
человеку и ко всему миру они, конечно, не испытывали таких чувств, как друг к
другу, они все‑таки чуяли сердцем прекрасную тень возможности этого, и сердце
не могло ни целиком поверить нежной этой иллюзии, ни целиком уйти от нее, что
бы ему ни встречалось.
Это создало у добровольных близнецов впечатление, что
благодаря своему ожиданию и своему аскетизму они стали чутки ко всем неизбытым
симпатиям мира, но также и к пределам, которыми ограничивают всякое чувство
реальности и здравомыслие; и им стала хорошо видна своеобразная двусторонность
жизни, погашающая всякое великое устремление низким. Она привязывает к каждому
прогрессу какой‑то регресс и к каждой силе – какую‑то слабость; она никому не
дает права, которого бы не отняла у другого, не улаживает ни одного осложнения,
не учинив нового непорядка, и даже величие создает, кажется, лишь для того,
чтобы почестями, ему причитающимися, осыпать в следующий раз пошлость. Так
поистине неразрывная и, быть может, глубоко необходимая связь соединяет все
смелые человеческие усилия с осуществлением их противоположности и делает жизнь
– независимо от всех других противоречий и разногласий – для людей умных, или,
стало быть, умных тоже только наполовину, довольно несносной, но в то же время
и заставляет их искать этому объяснения.
И судили об этой связанности почетной и оборотной сторон
жизни тоже очень по‑разному. Благочестивые мизантропы видели в этом следствие
земной бренности; сорвиголовы – самую смачную филейную часть жизни; люди
средние чувствуют себя в этом противоречии так же уютно, как между своей правой
и своей левой рукой; а кто думает осторожно, тот просто говорит, что мир создан
не для того, чтобы соответствовать людским понятиям. На это смотрели, стало
быть, как на несовершенство мира или человеческих представлений, это переносили
и с детской кротостью, и с грустью, и с упрямым равнодушием, и в общем‑то
принимать на этот счет какие‑либо решения – скорее вопрос темперамента, чем
почтенная задача разума. Но если мир наверняка создан не для того, чтобы
соответствовать человеческим требованиям, то человеческие понятия наверняка
созданы для того, чтобы соответствовать миру, ибо такова их задача; и почему
как раз в области справедливого и прекрасного они никогда этого не добиваются,
остается, стало быть, странно открытым вопросом. Прогулки без цели показывали
это наглядно, как книжка с картинками, и рождали разговоры, сопровождавшиеся
изменчивым волнением перелистыванья.
Ни один из этих разговоров не разбирал свой предмет
обстоятельно и полностью, каждый зато обращался к самым разным ассоциациям; при
этом связь мыслей в целом становилась все шире, расчлененность по конкретным
поводам, следовавшим один за другим, то и дело отступала перед приливом
побочных наблюдений, и тянулось это с потерями и приобретениями долго, прежде
чем явственно стал виден итог.
Так Ульрих – случайно или нет, убежденно или наудачу –
прежде всего допустил возможность, что предел, поставленный чувству, так же,
как забегание жизни вперед и ее отставание или, по меньшей мере, ее виляние
туда и сюда, – словом, ее духовная ненадежность, выполняют некую
небесполезную задачу, а именно – создать и сохранить какое‑то среднее состояние
жизни.
Он не требовал от мира, чтобы тот был декоративным парком
гения. История мира лишь на его вершинах, а вернее, может быть, на
патологических наростах, есть история гения и его творений; в основном же это
история среднего человека. Он – материал, с которым история работает и который
вновь и вновь из нее воскресает. Может быть, это внушил миг усталости. Может
быть, Ульрих просто вообще думал, что все среднее, не очень высокое, прочно и
обладает наилучшими шансами на сохранение своего вида; следовало предположить,
что это первейший закон жизни – сохранять себя самое, и так, наверно, оно и
было. Но такое начало содержало, безусловно, и другой ракурс. Ведь пусть
несомненно, что среднему человеку людская история обязана отнюдь не своими
взлетами; все равно, если взять все вместе, гениальность и глупость, героизм и
безволие, она есть история миллионов стимулов и противодействий, свойств,
решений, установлений, страстей, знаний и заблуждений, которые он, средний
человек, получает со всех сторон и раздает во все стороны. В нем и в ней смешаны
одни и те же элементы; и потому она, в любом случае, представляет собой историю
среднего уровня, или, в зависимости от того, как посмотреть, средний уровень
миллионов историй, и даже если ей суждено вечно колебаться вокруг
посредственного, что может быть в конце концов нелепее, чем обижаться на
средний уровень за его среднесть!
А в эти мысли вторглось и воспоминание о вычислении средних
величин, как их понимает теория вероятностей. С холодным, почти бесстыдным
спокойствием правила вероятности начинаются уже с того, что события идут то
так, то этак и могут даже обернуться своей противоположностью. Для образования
и утверждения среднего уровня нужно поэтому, чтобы больших и особенных величин
было гораздо меньше, чем средних, чтобы они даже почти ни– когда не появлялись
и чтобы так же обстояло дело с несоразмерно малыми величинами. Те и другие
остаются, а лучшем или худшем случае, крайними величинами, причем не только в
расчетах, но и, судя по опыту, везде, где царят близкие к случайности
обстоятельства. Пусть опыт этот получен при страховании от града и составлении
отчетов о смертности; но малой вероятности крайних величин явно соответствует
то, что и в истории односторонние построения и абсолютное осуществление
непомерных требований редко бывали прочными. И если, с одной стороны, это
кажется половинчатостью, то, с другой, это довольно часто способствовало
спасению человечества от предприимчивого гения не меньше, чем от охваченной
жаждой действия глупости. Ульрих невольно все шире распространял аспект вероятности
на духовные и исторические события, а механическое понятие среднего' переводил
в область нравственного; и вернулся таким путем к той самой двусторонности
жизни, с которой начал. Ведь границы и перемены идей и чувств, их тщетность,
загадочная и обманчивая связь между их смыслом и осуществлением его
противоположности – все это и подобное заключено уже как внутреннее следствие в
допущении, что одно так же возможно, как другое. А допущение это и есть
основной тезис, откуда черпает твое содержание теория вероятностей, и ее
определение случая; тот факт, что оно определяет также и ход вещей в мире,
позволяет, значит, сделать вывод, что все пошло бы лишь чуть‑чуть иначе, чем
идет, если бы сразу было предоставлено только случаю.
Агата спросила, не есть ли это нарочитое омрачение правды и
романтический пессимизм – приравнивать ход вещей к случаю.
– Вот уж нет! – воспротивился Ульрих. – Мы
начали с тщетности всех смелых ожиданий, и нам она показалась какой‑то коварной
тайной. Но, сопоставляя ее теперь с правилами вероятности, мы объявляем эту
тайну, которую, насмешливо обыгрывая знаменитый антоним, можно назвать
«изначальной дисгармонией» мироздания, – крайне непритязательной по той
причине, что просто ничего не происходит с нею вразрез! Развитие предоставлено
себе самому, никаких духовно регламентирующих законов ему не навязывается; оно
подчинено как бы случайности; и хотя при этом не может возникнуть истинное, но,
но крайней мере, вероятное становится обоснованным при этой же предпосылке!
Одновременно, исходя из вероятного, мы можем объяснить себе и исключительную
стабильность среднего, весьма нежелательный рост которого ощутим повсеместно. В
этом нет ничего романтического и, возможно даже, ничего мрачного. Это,
пожалуй, – рады мы тому или не рады, – скорее некая предприимчивая
попытка!
Больше, однако, он говорить об этом не пожелал и оставил эту
многообещающую затею, не выйдя за пределы введения. У него было такое чувство,
что он неловко и затрудненно коснулся чего‑то великого. Этим великим была
глубокая двусмысленность мира, состоящая в том, что он кажется идущим и вперед,
и назад, одновременно и ошеломляет, и окрыляет; и в том, что на духовного
человека он не может производить иного впечатления уже потому, что его, мира,
история – это не история человека значительного, а явно история среднего
человека, чей смущенный и двусмысленный лик накладывает на мир свой отпечаток.
Отяжелена же была эта мысль‑наитие попыткой дать знакомой природе среднего
человека путем сопоставления с природой вероятности фон не вполне исследованной
новизны. Основная мысль была и при этом сопоставлении как будто проста: ведь
среднее есть всегда и что‑то вероятное, и средний человек – это сгусток
всяческой вероятности. Но, сопоставив сказанное им с тем, что об этом еще можно
было бы сказать, Ульрих почти отчаялся продолжать то, что начал своим
противопоставлением вероятности и истории.
Агата сказала с нарочитой нерешительностью:
– Наша домоправительница заворожена лотереей и надеется
на выигрыш! Если, значит, я достойна понять тебя верно, то задача истории –
оставлять все более усредненный человеческий тип и обеспечивать его жизнь, в
пользу чего, вероятно, многое говорит или хотя бы нашептывает. А для этого ей,
мол, проще и вернее всего подчиниться Случаю, предоставив распределять и
смешивать события его законам?
Ульрих кивнул головой.
– Одно вытекает из другого. Если бы у человеческой
истории вообще была задача и задача заключалась в этом, то история не могла бы
быть лучше, чем она есть, и странным образом достигла бы цели тем, что у нее
нет цели!
Агата засмеялась.
– И поэтому ты утверждаешь, что низкий потолок, под
которым мы живем, выполняет «небесполезную» задачу?
– Глубоко необходимую задачу; благоприятствует среднему
уровню! – подтвердил Ульрих. – Для этой цели он заботится о том,
чтобы никакое чувство и никакая воля никогда не вырастали до неба!
– Пусть бы уж лучше было наоборот! – сказала
Агата. – Тогда я не устала бы слушать, пока все не узнала!
Такой разговор, как этот – о гении, среднем уровне и
вероятности, казался Агате потерей времени, потому что он занимал только разум,
не затрагивая души. Не совсем так смотрел на это Ульрих, хотя он был искренне
недоволен тем, что сказал. Ничего там не было твердого, кроме положения: если
что‑либо есть игра случая, то итог показывает такое же распределение выигрышей
и проигрышей, как сама жизнь. Но из того, что вторая часть такого условного
предложения правдива, отнюдь не следует, что правдива и первая! Обратимость
отношения нуждается для правдоподобия в более точном сравнении, которое только
и дало бы возможность перенести понятия вероятности на исторические и духовные
события и противопоставить друг другу два таких разных аспекта. А охоты делать
это сейчас у Ульриха не было; но чем больше он чувствовал свое упущение, тем
тверже убеждался в важности затронутой задачи. Не только растущее влияние
духовно нерадивых масс, из‑за которого человечество становится все более
средним, придало важность любому вопросу о структуре среднего; но и по другим
причинам, в том числе общего и духовного плана, основной вопрос, какова же
природа вероятности, все больше, кажется, стремится занять место вопроса о
природе истины, хотя первоначально был лишь подсобным средством для решения
отдельных задач.
Все это можно было выразить и словами, что «вероятный
человек» и «вероятная жизнь» начали мало‑помалу подниматься на место
«истинного» человека и «истинной» жизни, оказавшихся‑де пустой фантазией и
симуляцией; на что‑то подобное Ульрих и намекнул прежде, сказав, что весь этот
вопрос не что иное, как следствие беспечного развития. Смысл всех таких
замечаний явно не был еще вполне ясен ему самому, но именно эта слабость
наделяла их способностью озарять, как зарницы, широкие дали, и он знал такое
множество примеров современной жизни и современного мышления, к которым они
подходили, что ощущал сильную потребность превратить эмоциональное понимание их
в более ясное. Необходимость продолжения была, таким образом, налицо, и он
решил непременно вернуться к этому при более удобном случае.
Он улыбнулся от удивления, обнаружив, что такое намерение
уже толкает его, хотя он этого не хотел, рассказать Агате о чем‑то старом, что
он прежде по сомнительной прихоти часто называл «миром событий все в том же
роде». Это был мир тревоги без смысла, текущей, как ручей через песок без
зелени; он назвал его сейчас миром «вероятного человека». С освеженным
любопытством наблюдал он за человеческими потоками, берегами которых они с
сестрой следовали и которые своими страстями, привычками и незнакомыми
радостями отвлекали их от них самих: то был мир этих страстей и радостей, а не
мир все еще влекущей возможности! Потому‑то это и был мир преград, которые
вводят в границы и самое разгульное чувство, мир среднего состояния жизни.
Впервые не просто эмоционально, а так, словно ждешь чего‑то на самом деле, он
подумал о том, что разница, не позволяющая мирскому чувству в одном случае
успокоиться и свершиться, упрочиться, а в другом – обрести поступательное
мирское движение, объясняется, может быть, двумя в корне различными состояниями
или видами этого чувства.
Оборвав свои мысли, он сказал: «Взгляни!», и до сознания
обоих дошло то, что открывалось глазам. Это было, когда они переходили одну
известную и, если можно так сказать, общеуважаемую площадь. Здесь находился
новый университет, эпигонская постройка в стиле барокко, перегруженная мелкими
деталями; неподалеку от него находилась дорогостоящая, о двух башнях
«неоготическая» церковь, похожая на удачную карнавальную шутку, а задний план,
рядом с двумя невыразительными университетскими учреждениями и дворцом банка,
составляло большое мрачно‑убогое здание суда и тюрьмы. Быстрый и массивный
экипаж пересекал эту картину, и один‑единственный взгляд способен был охватить
и добротность состоявшегося, и подготовку дальнейшего преуспевания, в
одинаковой мере побуждая восхищаться человеческой деятельностью и отравляя дух
незаметным осадком незначительности. И, не меняя по сути темы разговора, Ульрих
продолжал:
– Предположи, что к власти над миром пришла шайка
бандитов, у которой нет за душой ничего, кроме самых грубых инстинктов и принципов!
Даже на этой дикой почве появились бы через некоторое время творения духа! А
еще через какое‑то время, когда дух развился бы, он уже преградил бы дорогу
себе самому же! Урожай растет, а его содержание уменьшается – словно плоды
приобретают вкус тени, когда все ветки полны!
Он не спросил почему. Он выбрал это сравнение, просто чтобы
выразить, что, на его взгляд, большая часть того, что называется культурой,
находится между состоянием шайки бандитов и праздной зрелостью, ибо если так
оно и было, то это ведь извиняло и за весь разговор, на который он сбился, хотя
начало положил какой‑то нежный первый оттенок.
|
