 Увеличить |
40
Человек со всеми свойствами, но они ему безразличны. Князь духа попадает
под арест, и параллельная акция получает почетного секретаря
Нетрудно описать в главных чертах этого тридцатидвухлетнего
человека по имени Ульрих, даже если он знает о себе только то, что ему
одинаково близко и одинаково далеко до всех свойств и что все они, приобрел он
их или нет ему каким‑то странным образом безразличны. С живостью ума,
объясняющейся просто очень разнообразными задатками, у него соединяется и
известная агрессивность. Склад ума у него мужской. Он не чувствителен, когда
дело касается других людей, и редко вникал в их положение, если не хотел
раскусить их для своих целей. Он не уважает права, если не уважает того, кто
ими обладает, а это случается редко. Ибо со временем в нем развились известная
готовность к отрицанию, гибкая диалектика чувства, легко подбивающая его
находить какой‑нибудь вред в чем‑то, что все одобряют, а что‑то запретное,
наоборот, защищать и отвергать обязанности с тем раздражением, которое
происходит от желания создать себе собственные обязанности. Но несмотря на это
желание, нравственное руководство собой он предоставляет, допуская известные
исключения из этого правила, просто тому рыцарскому кодексу приличий, которого
в буржуазном обществе держатся почти все мужчины, пока живут в нормальных
условиях, и с высокомерием, бесцеремонностью и небрежностью человека,
призванного вершить свое дело, ведет жизнь некоего другого человека, находящего
своим склонностям и способностям более или менее обычное полезное и
рациональное применение. Он привык, по естественному побуждению и без
тщеславия, считать себя орудием для какой‑то немаловажной цели, узнать которую
надеялся еще вовремя, и даже теперь, в этот начавшийся год ищущей чего‑то
тревоги, после того как он признал, что жизнь его течет без руля и ветрил, у
него вскоре опять появилось чувство, что он на верном пути, и он не очень‑то
утруждал себя своими планами. Не так легко распознать движущую страсть в
подобной натуре: задатки и обстоятельства сформировали ее многозначно, судьба
ее еще не обнажена никаким действительно твердым противодействием, а главное –
для решения еще недостает чего‑то неизвестного ей. Ульрих – человек, которого
что‑то принуждает жить наперекор себе самому, хотя с виду он живет очень
непринужденно.
Сравнение мира с лабораторией вновь пробудило в нем один
старый образ. Раньше он часто представлял себе жизнь, какой она правилась бы
ему, подобием опытной станции, где испытываются лучшие способы быть человеком и
открываются новые. Что работала вся эта лаборатория довольно непланомерно и что
не было тут ни заведующих, ни теоретиков – это был другой вопрос. Можно,
пожалуй, сказать, что он сам был не прочь стать чем‑то вроде князя и владыки
духа – да и кто отказался бы?! Это так естественно, что дух считается самым высоким
и надо всем главенствующим. Этому учат. Все, что может, украшает себя духом,
прихорашивается. Дух в соединении с чем‑то – это самая распространенная вещь на
свете. Дух верности, дух любви, мужественный дух, просвещенный дух, величайший
среди живущих титан духа, будем свято хранить дух того или иного дела и будем
действовать в духе нашего движения – как твердо и безупречно звучит это и на
самых низких уровнях. Все остальное, обыденные преступления или кропотливое
приобретательство, кажется рядом с этим чем‑то таким, в чем стыдно признаться,
грязью, которую бог удаляет из‑под ногтей своих ног.
Но если дух оказывается в одиночестве, голым
существительным, нагим, как призрак, которому хочется дать напрокат
простыню, – что тогда? Можно читать поэтов, изучать философов, покупать
картины и ночи напролет дискутировать – но то, что при этом приобретают, разве
это дух? Допустим, ты и впрямь приобретаешь его – но разве потом ты им
обладаешь? Очень уж прочно связан этот дух со случайной формой своего
появления! Через человека, который хочет его вобрать, он проходит насквозь и
оставляет лишь чуточку потрясения. Что нам делать со всем этим обилием духа? Он
снова и снова производится в поистине астрономических количествах на грудах
бумаги, камня, холста и столь же непрестанно, с гигантскими затратами нервной
энергии, истребляется и вкушается. Но что происходит с ним потом? Исчезает, как
мираж? Распадается на частицы? Не подчиняется земному закону сохранения
вещества? Пылинки, оседающие в нас и медленно успокаивающиеся, не идут ни в
какое сравнение с этим обилием. Куда он девается, где он, что он такое? Может
быть, знай мы об этом побольше, вокруг этого существительного «дух» воцарилась
бы гнетущая тишина?!
Наступил вечер; дома, словно выломанные из пространства,
асфальт, стальные рельсы составляли остывшую раковину города, материнскую
раковину, полную ребяческого, радостного, злого человеческого движения. Где
каждый начинает как капелька, как взбрызг; начинается с маленького взрыва,
подхватывается стенами, охлаждается, становится мягче, неподвижнее, нежно
лепится к чаше материнской раковины и наконец застывает в крупинку на ее стене.
«Почему, – подумал вдруг Ульрих, – я не стал паломником?» Чистое,
свободное от всяких условностей житье, изнуряюще свежее, как совсем чистый воздух,
представилось ему; кто не хочет принять жизнь, должен бы по крайней мере
сказать «нет», как святые. И все же было просто невозможно серьезно об этом
подумать. Точно так же не мог бы он стать искателем приключений, хотя тут жизнь
сулила что‑то вроде непрестанного медового месяца, а его тело и его отвага
чувствовали такое желанье. Он не мог стать ни поэтом, ни одним из тех
разочарованных, что верят только в деньги да силу, хотя для всего этого у него
были задатки. Он забыл свой возраст, он представил себе, что ему
двадцать, – все равно внутренне было так же решено, что никем из всех
перечисленных ему не стать; ко всему на свете его что‑то влекло, а что‑то более
сильное не давало ему туда идти. Почему же он жил так смутно и нерешительно?
Несомненно, – сказал он себе, – на уединенную и безымянную форму
существования обрекала его властная потребность в том умении разрешать и вязать
мир, что одним словом, словом, которое неприятно встречать в
одиночестве, – называется «дух». И, сам не зная почему, Ульрих вдруг
опечалился и подумал: «Я просто не люблю самого себя». Он почувствовал, как в
самой глубине замерзшего, окаменевшего тела города бьется его, Ульриха, сердце.
Что‑то в нем было такое, что нигде не хотело остаться, чувствовало себя
скользящим вдоль стен мира и думало: ведь есть же еще миллионы других стен; эта
медленно остывающая, смешная капля «я», которая не хотела отдавать свои огонь,
свою крошечную частицу жара.
Дух узнал, что благодаря красоте можно стать добрым, плохим,
глупым или очаровательным. Он анализирует овцу и кающегося грешника и находит в
той и в другом смирение и терпение. Он исследует вещество и выясняет, что в
больших дозах оно яд, а в малых – возбуждающее средство. Он знает, что
слизистая оболочка губ родственна слизистой оболочке кишки, но знает также, что
смирение этих губ родственно смирению всего святого. Он смешивает, разбирает и
складывает по‑новому. Добро и зло, верх и низ для него не относительные, полные
скепсиса понятия, а члены функции, величины, зависящие от связи, в которой они
находятся. Столетия научили его, что пороки могут стать добродетелями, а
добродетели пороками, и он считает это просто‑напросто неумелостью, если еще не
удается в течение одной жизни сделать из преступника полезного человека. Он не
признает ничего недозволенного и ничего дозволенного, ибо все может обладать
свойством, благодаря которому оно в один прекрасный день получит место в
великой, новой системе связей. Он тайно ненавидит, как смерть, все, что
притворяется установленным раз навсегда, великие идеалы и законы и их маленький
окаменевший слепок – ограниченного человека. Он ничто не считает прочным –
никакое ' «я», никакой порядок; поскольку знания наши меняются с каждым днем,
он не верит ни в какие связи, и все обладает той ценностью, какую оно имеет лишь
до следующего акта творения, подобно тому как лицо человека, к которому
обращена твоя речь, меняется с каждым твоим словом.
Таким образом, дух – это высокий приспособленец, но сам он
неуловим, и впору поверить, что от его воздействия не остается ничего, кроме
распада. Всякий прогресс – это выигрыш в чем‑то отдельном и разъединение в
целом; это прирост силы, переходящий в прогрессирующий прирост бессилия, и от
этого никуда не уйти. Ульриху вспомнилось это растущее чуть ли не по часам тело
фактов и открытий, из которого должен сегодня вынырнуть дух, если он хочет
точно рассмотреть тот или иной вопрос. Плоть эта, вырастая, удаляется от
сердцевины. Правда, бесчисленные концепции, мнения, классифицирующие идеи всех
широт и времен, всех видов мозгов, здоровых и больных, бодрых и сонных,
пронизывают ее как тысячи чувствительных нервных нитей, но центра, где все они
сходились бы, нет. Человек чувствует, что ему грозит опасность разделить участь
тех исполинских допотопных животных, что погибли из‑за своей огромности; но
отступиться он не может… Это снова напомнило Ульриху ту довольно сомнительную
идею, в которую он долгое время верил и которую даже сегодня еще не совсем
искоренил в себе, – что лучше всего миром управлял бы сенат знающих и
передовых людей. Ведь вполне естественно думать, что у человека, который,
заболев, обращается к получившим специальное образование врачам, а не к
пастухам, нет причин, когда он здоров, обращаться за помощью к сведущим не
более, чем пастухи, болтунам, как он это делает в вопросах существенных, и
молодые люди, которым важно в жизни действительно существенное, поначалу
считают поэтому все на свете, что нельзя назвать ни истинным, ни добрым, ни
прекрасным, например финансовые органы были еще ближе к теме, парламентские
дебаты, второстепенным; по крайней мере тогда молодые люди так думали, ведь
теперь, благодаря политическому и экономическому образованию, они, по слухам,
другие. Но и тогда научались с возрастом и после более длительного знакомства с
коптильней духа, где мир коптит свое деловое сало, приспособляться к
реальности, и окончательное состояние духовно подкованного человека было
примерно таково, что он ограничивался своей «специальностью» и на остаток жизни
вооружался убеждением, что все должно было бы, пожалуй, быть другим, но нет
никакого смысла об этом задумываться. Так примерно выглядит внутреннее
равновесие людей, которые достигают каких‑то духовных успехов. И все это вдруг
комичным образом предстало Ульриху в виде вопроса, не в том ли в конце концов
вся беда – ведь духа‑то наверняка хватает на свете, – что сам дух
бездуховен?
Ему стало смешно. Он же сам был одним из этих
отмахивающихся. Но разочарованное, еще живое честолюбие пронзило его как меч.
Два Ульриха шли в этот миг по улице. Один, улыбаясь, озирался и думал: «Вот где
я, значит, когда‑то хотел сыграть роль, среди таких кулис как эти. В один
прекрасный день я проснулся, не уютно, как в колыбельке, а с суровым
убеждением, что должен что‑то исполнить. Мне подбрасывали реплики, а я
чувствовал, что они меня не касаются. Как волнением перед выходом на сцену, все
было тогда заполнено моими собственными замыслами и ожиданиями. А площадка тем
временем незаметно повернулась, я прошел кусок своего пути и, может быть, уже
стою перед выходом. Скоро круг вынесет меня со сцены, а я только и скажу из
всей своей великой роли: „Лошади оседланы“. Черт бы вас всех побрал!» Но в то
время, как один Ульрих, улыбаясь, шел с этими мыслями сквозь плывший над землей
вечер другой сжимал кулаки с болью и злостью; он был менее видимым, и думал он
о том, что бы найти заклинание, рычаг, за который можно ухватиться, настоящий
дух духа, недостающий, маленький, быть может, кусок, который замкнет сломанный
круг. Этот второй Ульрих не находил надобных ему слов. Слова скачут, как
обезьяны с дерева на дерево, но в той темной области, где прячутся твои корни,
ты лишен дружественного посредничества слов. Почва уходила у него из‑под ног.
Ему трудно было открыть глаза. Может ли чувство выть, как буря, и быть, однако
же, вовсе не бурным чувством? Когда говорят о буре чувств, имеют в виду такую
бурю, при которой кора человека скрипит, а ветви человека качаются так, словно
вот‑вот обломятся. Но это была буря при полном спокойствии на поверхности. Не
совсем даже состояние изменения, поворота; ни одна черточка в лице не дрогнула,
а внутри, кажется, ни один атом не остался на месте. Сознание Ульриха было
ясно, но иначе, чем обычно, воспринимался каждый встречный зрением, а каждый
звук – слухом. Не то чтобы острее; в сущности, и не глубже, да и помягче, и не
то чтобы естественней или неестественней. Ульрих ничего не мог сказать, но в
эту минуту он думал о странной вещи «дух» как о любимой, которая всю жизнь тебя
обманывает, но не становится менее любимой, и это соединяло его со всем, что
ему встречалось. Ведь когда любишь, то все любовь, даже если это боль и
отвращение. Веточка на дереве и бледное оконное стекло в вечернем свете стали
глубоко погруженным в его, Ульриха, собственную суть впечатлением, которое едва
ли можно было передать словами. Вещи состояли, казалось, не из дерева и камня,
а из грандиозной и бесконечно нежной безнравственности, которая в тот миг,
когда она с ним соприкасалась, становилась глубоким нравственным потрясением.
Это длилось не долее, чем длится улыбка, и только Ульрих
подумал: «Ну, что ж, останусь там, куда меня занесло», как эта напряженность, к
несчастью, раскололась о помеху.
То, что произошло теперь, идет и правда совсем из другого
мира, чем тот, где Ульрих только что пережил деревья и камень как чувствующее
продолжение собственной жизни.
Одна рабочая газета огульно оплевала, как выразился бы граф
Лейнсдорф, его Великую Идею, назвав ее всего лишь ноной сенсацией для господ,
стоящей в этом смысле в одном ряду с последними садистскими убийствами, чем и
раззадорила одного рабочего парня, выпившего несколько больше, чем следует. Он
привязался к двум добропорядочным гражданам, довольным сделанными за день
делами и, в сознании, что благонамеренность прятаться не должна, весьма громко
обсуждавшим свою солидарность с отечественной акцией, о которой они прочли в
своей газете. Возникла словесная перепалка, и поскольку близость полицейского
ободряла благонамеренных в такой же мер», в какой она дразнила приставшего,
спор принимал все более резкие формы. Полицейский следил за ним сперва через
плечо, позднее – повернувшись к нему, потом – с близкого расстояния; он
наблюдал за ним как выступ железного механизма «государство», оканчивающийся
пуговицами и другими металлическими частями. Постоянная жизнь в благоустроенном
государстве определенно содержит в себе что‑то призрачное; нельзя ни выйти на
улицу, ни выпить стакан воды, ни сесть в трамвай, не коснувшись хорошо
сбалансированных рычагов гигантского аппарата законов и связей, не приведя их в
движение или не позволив им поддерживать покой нашего существования; мы знаем
лишь малую часть этих рычагов, уходящих глубоко в механизм и теряющихся другой
своей стороной в сети, распутать всю сложность которой еще не удавалось вообще
никому: поэтому их существование не признают, как не признает гражданин
государства существования воздуха, утверждая, что он – пустота, но в том‑то,
видно, и состоит определенная призрачность жизни, что все, чего не признают,
все лишенное цвета, запаха и вкуса, веса и морали, как вода, воздух,
пространство, деньги и ход времени, на самом‑то деле и есть самое важное;
человека порой охватывает паника, как в безвольности сна, буйство, когда он
мечется, как зверь, попавший в непонятный ему механизм сети. Такое воздействие
оказали на рабочего пуговицы полицейского, и страж государства, почувствовав, что
его не уважают, как то положено, в этот же миг приступил к аресту.
Прошел таковой не без сопротивления и повторных проявлений
мятежного образа мыслей. Пьяному льстил вызванный им переполох, и утаиваемая
дотоле полная неприязнь твари к сотвари живой сбросила оковы. Началась
страстная борьба за самоутверждение. Высокое чувство собственного «я» спорило с
жутковатым чувством неплотного прилегания собственной шкуры. Мир тоже не был
прочен; он был чем‑то эфемерным, то и дело менявшим форму и облик. Дома стояли выломанные
наискось из пространства; смешным, но родным дурачьем кишели среди них люди. Я
призван навести у них порядок, чувствовал пьяный. Вся сцена была заполнена чем‑то
мерцающим, какой‑то отрезок происходившего ясно приближался к нему, но потом
стены опять закружились. Оси глаз торчали из головы, как рукоятки, а подошвы
удерживали землю на месте. Начался поразительный излив изо рта; изнутри
поднимались слова, непонятно как вошедшие туда прежде, возможно, это были
ругательства. Так уж точно различить это нельзя было. Наружное а внутреннее
свалились друг в друга. Злость была не внутренней злостью, а только
взволнованным до неистовства плотским вместилищем злости, и лицо полицейского
очень медленно приблизилось к сжатому кулаку, а потом стало; кровоточить.
Но и полицейский тем временем утроился; вместе с
подоспевшими сотрудниками службы безопасности сбежались люди, пьяный бросился
на землю и стал отбиваться. Тут Ульрих совершил неосторожность. Услышав в толпе
слова «оскорбление величества», он заметил, что в таком: состоянии этот человек
не способен нанести кому‑либо оскорбление и что его нужно отправить выспаться.
Он сказал это невзначай, но напал не на тех. Пьяный закричал, что и Ульрих и
его величество пусть катятся к…! – и полицейский, явно приписывая вину за
этот рецидив вмешательству постороннего, грубо велел Ульриху уматываться. Тот,
однако, не привык смотреть на государство иначе, чем на гостиницу, где
обеспечено вежливое обслуживание, и возразил против тона, которым с ним
говорили, а это неожиданно навело полицию на мысль, что одного пьяного для трех
полицейских маловато, отчего они заодно прихватили и Ульриха.
Пальцы человека в военной форме сжали его руку. Его рука
была куда сильнее, чем этот оскорбительный зажим, но он не смел разорвать его,
если не хотел вступить в безнадежную драку с вооруженной государственной мощью,
так что ему ничего не осталось, как вежливо попросить разрешения следовать
добровольно. Караулка находилась в здании полицейского комиссариата, и как
только Ульрих вошел туда, от пола и стен на него пахнуло казармой, здесь шла
такая же мрачная борьба между упорно вносимой грязью и грубыми дезинфицирующими
средствами. Затем он заметил здесь непременный символ гражданской власти, два
письменных стола с балюстрадой, в которой не хватало нескольких балясинок,
немудреные ящики с разорванным и прожженным суконным покрытием покоившиеся на
очень низких шарообразных ножках и покрытые во времена императора Фердинанда
желто‑коpчневым лаком, уже почти совсем облупившимся. Третьим, что наполняло
эту комнату, было железное чувство, что здесь надо ждать, не задавая вопросов.
Доложив причину ареста, его полицейский стал рядом с ним как столб, Ульрих
попытался сразу же что‑то объяснить, унтер, командовавший этой крепостью,
поднял один глаз, оторвав его от бланка, который он, когда конвой и
арестованные вошли, уже заполнял, осмотрел Ульриха, а затем глаз опять
опустился, и чин молча продолжал заполнение бланка. У Ульриха возникло ощущение
бесконечности. Затем унтер отстранил от себя бланк, взял с полки какую‑то
книгу, что‑то занес в нее, посыпал сверху песком, положил книгу ни место, взял
другую, занес, посыпал, извлек какую‑то папку из кипы таких же и продолжил свою
деятельность уже над ней. У Ульриха создалось впечатление, что разматывается
вторая бесконечность, во время которой звезды ходят по своим кругам, а его
самого нет на свете.
Открытая дверь вела из канцелярии в коридор, вдоль которого
шли камеры. Туда сразу же отвели ульриховского подопечного, и, судя по тому,
что больше его не было слышно, его хмель даровал ему благодать сна; но другие
жутковатые действия давали о себе знать. Коридор с камерами имел, по всей
вероятности, еще одни вход; Ульрих слышал тяжелые шаги входивших и выходивших,
хлопанье дверей, приглушенные голоса, и вдруг, когда снова кого‑то привели,
один такой голос поднялся до высокой ноты, и Ульрих услышал, как он в отчаянье
взмолился: «Если в вас есть хоть искорка человеческого чувства, не
арестовывайте меня!» Голос упал куда‑то, и странно неуместно, почти смехотворно
прозвучал этот призыв к чувствам функционера, ведь функции исполняются только
по‑деловому. Унтер на миг поднял голову, не вполне оторвавшись от своих
документов. Ульрих услышал грузное шарканье множества ног, чьи тела явно молча
теснили какое‑то сопротивляющееся тело. Затем шатнулся только звук двух ног,
как после толчка. Затем с силой защелкнулась дверь, звякнула задвижка, сидевший
за столом человек в форме снова уже склонил голову, и к воздухе повисло
молчание точки, поставленной после фразы там, где нужно.
Но Ульрих, видимо, ошибся, ретив, что сам он еще не сотворен
для полицейского космоса, ибо, подняв голову в следующий раз, унтер взглянул на
него, написанные только что строчки остались непосыпанными и влажно блестели, и
вдруг оказалось, что дело Ульриха давно уже вступило в здешнее официальное
бытие. Имя и фамилия? Возраст? Занятие? Местожительство?.. Ульриха допрашивали.
Ему казалось, что он угодил в машину, которая стала
расчленять его на безличные, общие составные части еще до того, как вообще
зашла речь о его виновности или невиновности. Его имя и фамилия, эти два слова,
по содержанию самые бедные, но эмоционально самые богатые слова языка, не
говорили здесь ничего. Его работ, снискавших ему уважение в научном мире,
который вообще‑то считается солидным, в этом, здешнем мире не было вовсе; его
ни разу о них не спросили. Его лицо имело значение только как совокупность
примет; ему показалось, что никогда раньше он не думал о том, что глаза его
были серыми глазами, одной из четырех официально признанных разновидностей глаз,
имеющейся в миллионах экземпляров; волосы его были светло‑русыми, рост высоким,
лицо овальным, а особых примет у него не было, хотя сам он держался другого
мнения на этот счет. По собственному его чувству, он был крупного сложения, у
него были широкие плечи, его грудная клетка выпирала, как надутый парус на
мачте, а суставы его тела замыкали его мышцы, как узкие стальные звенья, когда
он сердился, спорил или когда к нему льнула Бонадея; напротив, он был тонок,
хрупок, темен и мягок, как висящая в воде медуза, когда читал книгу, которая
его захватывала, или когда на него веяло дыханьем бесприютной великой любви,
присутствия которой в мире ему никогда не удавалось понять. Вот почему даже в
эту минуту он смог оценить статистическое развенчание своей персоны, и
примененный к нему полицией способ измерения и описания воодушевил его, как
любовное стихотворение, сочиненное сатаной. Замечательнее всего тут было то,
что полиция может не только расчленить человека так, что от него ничего не
останется, но что из этих ничтожных составных частей она безошибочно собирает
его и по ним узнает. Чтобы совершить это, ей нужно только, чтобы, произошло
нечто невесомое, именуемое ею подозрением.
Ульрих вдруг понял, что лишь хладнокровной находчивостью
сможет он выпутаться из этого положения, в которое попал из‑за своей глупости.
Его продолжали допрашивать. Он представил себе, какое это возымеет действие,
если на вопрос о его местожительстве он ответит, что его адрес есть адрес
незнакомого ему лица. Или если но вопрос, почему он сделал то, что сделал,
заявит, что всегда делает не то, что для него действительно важно. Но во
внешней реальности он невозмутимо назвал улицу и номер дома и попытался
придумать оправдание своего поведения. Внутренний престиж духа был при этом
удручающе бессилен против внешнего престижа унтера. Наконец Ульрих все‑таки
углядел спасительную лазейку. Отвечая на вопрос о роде занятий – «свободная
профессия», – назваться «не состоящим на службе» у него не повернулся
язык, он еще чувствовал на себе взгляд, меривший его в точности так, как если
бы он сказал: «бездомный»; но когда в ходе допроса зашла речь о его отце и
выяснилось, что тот член Верхней палаты, взгляд этот стал другим. Он был все
еще недоверчив, но отчего‑то у Ульриха появилось такое чувство, с каким человек,
которого швыряли взад и вперед морские волны, касается дна большим пальцем
ноги. С быстро вернувшимся к нему самообладанием он это использовал. Он
мгновенно смягчил все, что уже признал, противопоставил престижу верных присяге
и находившихся на посту ушей настойчивое желание, чтобы его допросил сам
комиссар, и, когда это вызвало только усмешку, соврал – со счастливой
естественностью, походя и в готовности сразу же замять это утверждение, если из
него ему скрутят петлю требующего точности вопросительного знака, – что он
друг графа Лейнсдорфа и секретарь великой патриотической акция, о которой,
наверно, все читали в газетах. Он сразу заметил, что вызвал этим ту более
серьезную задумчивость по поводу своей персоны, в какой ему до сих пор отказывали,
и закрепил свое преимущество. Следствием было то, что унтер стал глядеть на
него со злостью, потому что ни отвечать за дальнейшее задержание этой добычи,
ни отпускать ее на волю он не хотел: и поскольку никого из более высоких
чиновников на месте в этот час не было, он нашел выход, как нельзя лучше
свидетельствовавший о том, что по части решения неприятных вопросов этот
простой унтер кое‑чему научился у своего начальства. Он сделал важную мину и
самым серьезным образом предположил, что Ульрих виновен но только в оскорблении
стражей закона и вмешательстве в действия должностных лиц, но как раз ввиду
положения, которое он, по его словам, занимает, вероятно, еще и в каких‑то
невыясненных, может быть, политических махинациях, отчего и должен быть передан
политическому отделу управления полиции.
И вот через несколько минут Ульрих ехал сквозь ночь в такси,
которое ему позволили взять, а рядом сидел неразговорчивый чин в штатском.
Когда они приблизились к управлению, арестованный увидел, что окна второго
этажа празднично освещены, ибо, несмотря на позднее время у главного начальника
происходило важное заседание дом этот не был темным сараем, а походил на какое‑нибудь
министерство, и Ульрих дышал уже более привычным воздухом. Вскоре он также
заметил, что ночной дежурный, к которому его привели, в два счета распознал
глупость, учиненную донесением раздраженного периферийного органа; тем не менее
ему показалось чрезвычайно неблагоразумным выпускать из лап закона человека
имевшего неосторожность самочинно в них угодить. Чиновник управления, чье лицо
тоже носило железную машину, заверил задержанного, что из‑за его опрометчивости
взять на себя его освобождение крайне трудно. Арестованный уже дважды выложил
все, что так благоприятно подействовало раньше на унтера, но на вышестоящего
чиновника это не произвело никакого впечатления, и Ульрих уже счел свое дело
проигранным, как вдруг в лице того, в чьих руках он сейчас находился, произошла
удивительная, почти счастливая перемена. Он еще раз хорошенько рассмотрел
донесение, велел Ульриху еще раз назвать ему свою фамилию, проверил его адрес
и, вежливо попросив его немного подождать, вышел из комнаты. Через десять минут
он вернулся с видом человека, вспомнившего что‑то приятное, и уже необыкновенно
вежливо пригласил арестованного последовать за ним. У двери одной из освещенных
комнат этажом выше он сказал только «Господин начальник полиции хочет
поговорить с вами сам», а в следующий миг Ульрих стоял перед вышедшим из
соседнего зала заседаний господином с бакенбардами который был ему уже знаком.
Он хотел с мягким упреком объяснить свое появление здесь оплошностью
участкового унтера, но начальник полиции опередил его, приветствуя Ульриха
словами: «Недоразумение, дорогой доктор, коммиссар мне уже все рассказал.
Однако мы должны будем немного вас наказать, поскольку…» При этих словах он
плутовато (если слово «плутовато» вообще применимо к высшему чину полиции)
взглянул на Ульриха, словно предоставляя ему самому разрешить эту загадку.
Но Ульрих не сумел ее разрешить.
– Иго сиятельство! – помог начальник
полиции. – Его сиятельство граф Лейнсдорф, – прибавил он, –
всего несколько часов назад справлялся у меня о вас с самым живым интересом.
Ульрих понял только наполовину.
– Вы не значитесь в адресной книге, господин
доктор! – объяснил начальник полиции с шутливым упреком, словно только в
этом и состояла провинность Ульриха.
Ульрих поклонился, сдержанно улыбаясь.
– Полагаю, что завтра вам надо будет наведаться к его
сиятельству по делу большой общественной важности, и не решусь помешать этому,
заключив вас в тюрьму.
Так владыка железной машины закончил свою маленькую шутку.
Можно предположить, что и в любом другом случае начальник
полиции счел бы арест несправедливостью и что комиссар, случайно вспомнивший
связь, в которой несколько часов назад в этом доме впервые прозвучала фамилия
Ульриха, представил бы начальнику дело в точности таким, каким тот должен был
увидеть его, чтобы прийти к этому мнению, и, стало быть, в ход вещей никто
произвольно не вмешивался. Его сиятельство, кстати сказать, обо всех этих
совпадениях так и не узнал. Ульрих почувствовал себя обязанным нанести ему
визит на следующий после оскорбления величества день и сразу же стал тогда
почетным секретарем великой патриотической акции. Узнай граф Лейнсдорф, как это
получилось, он не мог бы сказать ничего, кроме того, что все произошло просто
чудом.
|
