32
Тем временем генерал доставляет Ульриха и Клариссу в сумасшедший дом
Когда Ульрих был один дома, военное министерство запросило
по телефону, может ли поговорить с ним сам господин заведующий отделом
воспитания и образования, если прибудет к нему через полчаса, и тридцать пять
минут спустя на маленький пандус взлетела взмыленная служебная упряжка генерала
фон Штумма.
– Хорошее дело! – приветствовал генерал своего
друга, который сразу заметил, что ординарец с хлебом духа на сей раз
отсутствовал. Генерал был в мундире и даже при орденах. – В хорошее дело
втравил ты меня! – повторил он. – Сегодня вечером у твоей кузины
будет большое заседание. Я даже не успел доложить об этом своему начальнику. А
тут, как снег на голову, известие, что надо ехать в сумасшедший дом. Мы должны
быть там не позже, чем через час!
– Но почему же?! – спросил Ульрих с естественным
недоумением. – Обычно ведь о времени договариваются особо!
– Не задавай так много вопросов! – взмолился
генерал. – Лучше немедленно позвони своей приятельнице или кузине или кем
там она доводится тебе, что мы заедем за ней!
Пока Ульрих звонил лавочнику, у которого делала маленькие
покупки Кларисса, и ждал, чтобы она подошла к телефону, он узнал, в чем
состояла беда, вызвавшая нарекания генерала. Тот, чтобы исполнить переданное
ему Ульрихом желание Клариссы, обратился к начальнику военно‑медицинской
службы, который затем связался со своим знаменитым штатским коллегой, главой
той университетской клиники, где ждал заключения высшей экспертной инстанции
Моосбругер. Но по недоразумению оба начальника условились заодно и о дне и
часе, и Штумм был уведомлен об этом со множеством извинений только в последний
момент – причем ему одновременно сообщили, что аудиенция у знаменитого
психиатра испрошена по ошибке для него самого, Штумма, что тот будет очень рад
принять его.
– Мне нехорошо! – заявил он. Это была старая,
укоренившаяся формула, означавшая, что ему хочется выпить рюмочку.
Когда он выпил ее, нервы его успокоились.
– Какое мне дело до сумасшедшего дома? Только из‑за
тебя приходится ехать туда! – жаловался он. – Что я вообще скажу
этому дурацкому профессору, если он спросит меня, зачем я приехал с вами?
В этот момент на другом конце провода раздался ликующий
военный клич.
– Прекрасно! – сказал генерал с досадой. –
Но, кроме того, мне во что бы то ни стало надо поговорить с тобой о сегодняшнем
вечере. А я еще должен доложить об этом его превосходительству. А он в четыре
уходит!
Он поглядел на часы и не поднялся со стула от безнадежности.
– Ну, я готов! – заявил Ульрих.
– А твоя сударыня не поедет? – удивленно спросил
Штумм.
– Сестры дома нет.
– Жаль! – посетовал генерал. – Твоя сестра –
самая замечательная женщина, какую я когда‑либо видел!
– Я думал, это Диотима, – заметил Ульрих.
– Тоже, – возразил Штумм. – Она тоже
замечательная. Но с тех пор, как она увлеклась половым просвещением, я кажусь
себе мальчишкой. Я охотно признаю ее превосходство. Ведь война, боже
мой, – это, как я всегда говорю, ремесло простое и грубое. Но половой
вопрос – это как раз та область, где офицерская честь не позволяет, так
сказать, чтобы с тобой обращались как с профаном!
Тем временем, однако, они сели в коляску и поехали быстрой
рысью.
– Твоя приятельница по крайней мере хороша
собой? – осведомился недоверчиво Штумм.
– Оригинальна, во всяком случае, сам увидишь, –
ответил Ульрих.
– Значит, сегодня вечером, – вздохнул
генерал, – что‑то начнется. Я жду настоящего события.
– Ты говорил это каждый раз, когда бывал у меня, –
с улыбкой возразил Ульрих.
– Возможно, и все‑таки это правда. А сегодня вечером ты
будешь свидетелем встречи твоей кузины с профессоршей Докукер. Ты, надеюсь, не
забыл всего, что я уже тебе об этом рассказывал? Так вот, Докукерша – так,
понимаешь, мы называем ее, твоя кузина и я, – Докукерша долго докучала
твоей кузине, прежде чем дело дошло до этого. Она на всех наседала, и сегодня
они наконец объяснятся. Мы ждали только Арнгейма, чтобы и он составил себе мнение.
– Вот как?
Ульрих не знал, что Арнгейм, которого он давно не видел,
вернулся.
– Ну конечно. На несколько дней, – пояснил
Штумм. – Вот нам и пришлось взяться за дело…– Вдруг он прервал себя и с
неожиданной для него стремительностью рванулся с качавшихся подушек к
козлам. – Дурак, – с достоинством прорычал он в ухо переодетому
извозчиком ординарцу, правившему департаментскими лошадьми, и от беспомощности
перед тряской вцепился в спину обруганного. – Вы же делаете крюк!
Солдат в штатском держал спину неподвижно, как доску, не
обращая внимания на внеслужебные попытки генерала спастись с ее помощью, и,
повернув голову ровно на девяносто градусов, отчего не мог видеть ни своего
генерала, ни своих лошадей, гордо доложил уходившей в пустоту вертикали, что на
этом участке прямой путь закрыт из‑за дорожных работ, но вскоре они снова
выедут на него.
– Ну, вот, значит, я все‑таки прав! – воскликнул,
откидываясь на сиденье, Штумм, чтобы отчасти перед ординарцем, отчасти перед
Ульрихом оправдать напрасный взрыв своего нетерпения. – Надо же, чтобы
этот малый давал крюку, когда я должен еще сегодня явиться с докладом к его
превосходительству, своему начальнику, который хочет уйти в четыре часа домой и
сам еще должен до этого явиться с докладом к министру!.. Ведь его превосходительство
министр обещал побывать лично у Туцци сегодня вечером! – прибавил он тише,
исключительно для ушей Ульриха.
– Да что ты?!
Ульрих показал, что он поражен этой новостью.
– Я уже давно твержу тебе: в воздухе что‑то носится.
Теперь Ульрих пожелал узнать, что же все‑таки носится в
воздухе.
– Ну, так скажи уж, чего хочет министр?! –
потребовал он.
– Этого он ведь и сам не знает, – благодушно
ответил Штумм. – У его превосходительства есть чувство: теперь пора. У
старика Лейнсдорфа тоже есть чувство: теперь пора. У начальника генерального
штаба тоже есть чувство: теперь пора. Когда такое чувство у многих, в этом
может быть какая‑то правда.
– Но пора – что делать? – продолжал допытываться
Ульрих.
– Это вовсе не обязательно знать! – вразумил его
генерал. – Это впечатления, так сказать, абсолютные! Сколько нас, между
прочим, будет сегодня? – спросил теперь он, то ли рассеянно, то ли
задумчиво.
– Как можно спрашивать об этом меня? – удивленно
ответил Ульрих.
– Я имел в виду, – объяснил Штумм, – сколько
человек поедет в сумасшедший дом. Прости! Смешно, правда, такое недоразумение?
Бывают дни, когда на человека наваливается все сразу! Так сколько же нас будет?
– Не знаю, кто еще поедет. В зависимости от этого от
трех до шести человек.
– Я хотел сказать, – озабоченно сказал
генерал, – что если нас будет больше трех человек, придется взять еще
извозчика. Поскольку я в форме, сам понимаешь.
– Да, конечно, – успокоил его Ульрих.
– Мне нельзя ездить в битком набитой коляске.
– Разумеется. Но скажи, откуда у тебя взялись эти
абсолютные впечатления?
– Но найдем ли мы там извозчика? – размышлял
Штумм. – Это же у черта на куличках!
– Возьмем по пути, – ответил Ульрих
решительно. – А сейчас объясни мне, пожалуйста, откуда у вас это
абсолютное впечатление, что настала пора для чего‑то?
– Тут нечего объяснять, – возразил Штумм. –
Если я о чем‑то говорю, что оно абсолютно такое, а не другое, то это ведь и
значит, что я не могу этого объяснить! Можно разве лишь прибавить, что
Докукерша вроде как бы пацифистка, вероятно, по той причине, что Фейермауль,
которому она протежирует, пишет стихи о том, что человек добр. В это теперь
многие верят.
Ульрих не нашел это убедительным.
– Ты же совсем недавно рассказывал мне прямо
противоположное – что акция стоит теперь за действие, за сильную руку и тому
подобное!
– За это тоже, – признал генерал. – А вот
влиятельные круги поддерживают Докукершу. Ей в этих делах пальца в рот не
клади. От отечественной акции требуют акта человеческой доброты.
– Вот как? – говорит Ульрих.
– Да. Ты себе и в ус не дуешь! А других людей это
заботит. Напомню тебе, например, что германская братоубийственная война
шестьдесят шестого года
началась из‑за того, что во франкфуртском парламенте все
немцы объявили себя братьями. Конечно, я вовсе не хочу сказать, что это заботит
военного министра или начальника генерального штаба. Это был бы вздор. Но ведь
так уж ведется, что одно влечет за собой другое! Понимаешь меня?
Это было неясно, но правильно. И к этому генерал прибавил
одно очень мудрое замечание.
– Послушай, ты всегда требуешь ясности, – сказал
он с укором своему спутнику. – Я восхищаюсь тобой поэтому, но поразмысли‑ка
хоть разок исторически: как могут непосредственные участники того или иного
события заранее знать, будет ли оно великим? Они могут разве только воображать,
что оно великое! Так вот, если позволителен такой парадокс, я сказал бы, что
мировая история пишется раньше, чем она происходит. Она сперва всегда предстает
этакой болтовней. И энергичные люди оказываются тут перед очень трудной
задачей.
– В этом ты прав, – похвалил его Ульрих. – А
теперь расскажи мне все!
Но хотя говорить об этом генерал и сам был готов сейчас, в
эти перегруженные мгновения, когда копыта лошадей затопали уже по мягкой
дороге, им снова вдруг овладели другие заботы.
– Я ведь уже, как елка, вырядился для министра на
случай, если он меня вызовет! – воскликнул он и подчеркнул это, указав на
свой голубой мундир и нацепленные на него ордена. – Не думаешь ли ты, что
могут возникнуть какие‑нибудь неприятные инциденты, если я покажусь идиотам в
форме? Как мне быть, например, если кто‑нибудь оскорбит мой мундир? Не могу же
я тогда вынуть саблю, а промолчать тоже очень опасно!
Ульрих успокоил своего друга, сказав, что тот наденет поверх
мундира белый медицинский халат; но прежде чем Штумм успел выразить свое
удовлетворение этим решением, их встретила наряженная по‑летнему Кларисса,
которая в сопровождении Зигмунда нетерпеливо шла им навстречу по проезжей части
улицы. Она сказала Ульриху, что Вальтер и Мейнгаст отказались идти с ней. И
после того как был найден второй извозчик, генерал довольно сказал Клариссе:
– Вы, сударыня, выглядели ни дать ни взять ангелочком,
когда шли по дороге!
Но когда он вылезал из коляски у ворот клиники, Штумм фон
Бордвер был красен и казался немного растерянным.
|
