 Увеличить |
63
У Бонадеи видение
Когда утром, последовавшим за этой ночью, Ульрих поднялся
поздно и очень разбитый, ему доложили о приходе Бонадеи; после ссоры они ни
разу не виделись.
Во время разлуки Бонадея много плакала. В эту пору Бонадея
часто чувствовала себя поруганной. Она часто вибрировала, как приглушенный
барабан. У нее было много приключений и много разочарований за это время. И
хотя воспоминание об Ульрихе тонуло при каждом приключении в глубоком колодце,
оно после каждого разочарования снова выплывало оттуда; беспомощное и
укоризненное, как одинокая боль на лице ребенка. Мысленно Бонадея уже сто раз
просила у него прощения за свою ревность, «наказывая», как она это называла,
свою «злую гордыню», и наконец она решилась предложить ему заключить мир.
Когда она сидела перед ним, она была мила, грустна и красива
и чувствовала какую‑то муть в животе. Он стоял перед ней «как юноша». Его кожа
мраморно отполирована, думалось ей, великими событиями и дипломатией. Она
никогда еще не замечала, как много силы и решительности в его лице. Она с
удовольствием капитулировала бы всем своим существом, но она не осмеливалась
заходить так далеко, а он не делал никаких попыток призвать ее к этому. Такая
холодность была несказанно печальна для нее, но огромна, как статуя. Бонадея
внезапно взяла его опущенную руку и поцеловала ее. Ульрих задумчиво погладил ее
по волосам. Ее ноги самым женственным на свете образом ослабели, и она готова
была упасть на колени. Ульрих мягко прижал ее к стулу, принес виски с содовой и
закурил.
– Дамы не пьют по утрам виски! – запротестовала
Бонадея; на миг она снова обрела силу обидеться, и кровь ударила ей в голову,
ибо ей показалось, что простота, с какой Ульрих предложил ей такой грубый и,
как она считала, распутный напиток, содержит жестокий намек.
Но Ульрих добродушно сказал:
– Это пойдет тебе на пользу; все женщины, занимавшиеся
большой политикой, тоже пили виски.
Ибо для объяснения своего прихода к Ульриху Бонадея сказала,
что восхищается великой патриотической акцией и хотела бы предложить свою
помощь по этой части.
Таков был ее план. Она всегда верила во многое одновременно,
и полуправда облегчала ей ложь.
Виски было золотистое и грело, как майское солнце.
Бонадее почудилось, что ей семьдесят лет и она сидит перед
домом на садовой скамейке. Она старела. Дети ее вырастали. Старшему исполнилось
уже двенадцать лет. Было, несомненно, позорно следовать за мужчиной, которого
толком даже не знаешь, в его квартиру только потому, что у него такие глаза,
что он глядит на тебя, словно через окно. Прекрасно видишь, думала она, в этом
мужчине отдельные черточки, которые тебе не нравятся и могли бы тебя
предостеречь; впору бы вообще, – если бы только что‑то могло задержать
тебя в такие мгновения, порвать со всем этим, запылав краской стыда и даже,
может быть, гнева; но поскольку этого не происходит, мужчина вживается в свою
роль все более страстно. А сама при этом совершенно отчетливо чувствуешь себя
какой‑то искусственно освещенной декорацией; перед тобой театральные глаза,
театральные усы, расстегивающиеся пуговицы театрального костюма, и секунды – от
той, когда входишь в комнату, до ужасного первого снова трезвого движения –
разыгрываются в сознании, которое вышло из головы наружу и покрыло стены обоями
иллюзии. Бонадея употребляла не совсем эти же слова, она вообще думала об этом
лишь частично словами, но, пытаясь представить себе это, сразу же чувствовала
себя отданной на произвол такому изменению сознания. «Кто сумел бы описать это,
был бы большим художником; нет, он был бы порнографистом!» – думала она, глядя
на Ульриха. Ибо благих намерений и твердой воли к порядочности она и в минуты
такого состояния ни на миг не теряла; только они тогда стояли снаружи и ждали,
им просто нечего было сказать по поводу этого измененного желаниями мира. Когда
возвращался разум Бонадеи, это бывала ее величайшая мука. Изменение сознания
половым опьянением, переносимое другими людьми как нечто естественное,
приобретало у нее из‑за глубины и внезапности хмеля и раскаяния силу, которая
пугала ее, как только она возвращалась в мирный круг семьи. Тогда она казалась
себе безумной. Она не решалась глядеть на детей из страха повредить им своим
порочным взглядом. Она вздрагивала, когда ее муж смотрел на нее чуть
приветливее, и боялась непринужденности одиночества. Поэтому за эти недели
разлуки в ней созрело намерение не иметь больше другого возлюбленного, кроме
Ульриха; он должен был дать ей опору и уберечь ее от чуждого ей распутства.
«Как это я могла позволить себе его осуждать. – думала она теперь, в
первый раз сидя перед ним снова, – он же намного совершеннее, чем я».
Бонадея приписывала ему ту заслугу, что в пору его объятий она и сама лучше;
думала она, вероятно, и о том, что на ближайшем же благотворительном
празднестве он должен ввести ее в свое новое общество. Бонадея беззвучно дала
присягу, и глаза ее увлажнились слезами растроганности, когда она все это
обдумала.
Но Ульрих допивал виски с медлительностью человека, который
должен подтвердить нелегкое решение… Сейчас еще невозможно ввести ее в дом
Диотимы, заявил он ей.
Бонадея захотела, разумеется, точно знать, почему это
невозможно, а потом точно узнать, когда это станет возможно.
Ульриху пришлось объяснить ей, что она не отличилась ни в
искусстве, ни в науке, ни на ниве благотворительности и что поэтому понадобится
очень много времени, чтобы сделать понятной Диотиме необходимость ее, Бонадеи,
сотрудничества.
Бонадея же за это время прониклась к Диотиме странными
чувствами. Она была достаточно наслышана о ее добродетелях, чтобы не ревновать;
скорее уж зависть и восхищение вызывала у нее эта женщина, которая привязала к
себе ее возлюбленного, не делая ему безнравственных уступок. Невозмутимость
статуи, замеченную ею, как ей показалось, в Ульрихе, она приписала этому
влиянию. Себя самое она называла «страстной», подразумевая под этим в равной
мере и свою бесчестность, и ее все‑таки почетное оправдание; но она восхищалась
холодными женщинами с таким же чувством, с каким несчастные обладатели вечно
влажных рук кладут свою руку и чью‑то особенно сухую и красивую руку. «Это все
она! – думала Бонадея. – Она так изменила Ульриха!» Жестокий бурав в
ее сердце, сладкий бурав в ее коленях – два эти одновременно и противоположно
друг другу вращавшихся бурава чуть не довели Бонадею до обморока, когда она
встретила в Ульрихе сопротивление. Она пустила в игру последний свой козырь:
Моосбругер!
В ходе мучительных размышлений ей стало ясно, что Ульрих
питает странное пристрастие к этой ужасной фигуре. У нее самой «грубая
чувственность», выражавшаяся, по ее мнению, в злодеяниях Моосбругера, вызывала
просто отвращение; в этом вопросе она, разумеется, не зная того, была
совершенно заодно с проститутками, которые без всяких смешанных чувств и без
всякой мещанской романтики видят в убийце‑садисте просто угрозу своей
профессии. Но ей, даже при неизбежных ее провинностях, нужен был какой‑то
упорядоченный и правильный мир, и Моосбругер должен был послужить ей средством
его восстановления. Поскольку у Ульриха была к Моосбругеру слабость, а у нее
был муж‑судья, способный дать полезную информацию, в ее покинутости совершенно
сама собой созрела мысль соединить собственную слабость со слабостью Ульриха
через посредство супруга, и эта томительная идея обладала утешительной силой
благословленной правосознанием чувственности. Но когда она обратилась с этим к
своему доброму супругу, тот удивился ее юридическому пылу, хотя и знал, что она
легко воодушевлялась всем по‑человечески высоким и добрым, а поскольку он был
не только судьей, но и охотником, он добродушно отделался ответом, что
единственно правильное – это повсеместно истреблять мелких хищников без
сантиментов, и никакой больше информации не дал. При второй попытке,
предпринятой ею через некоторое время, Бонадея узнала от него дополнительно
только то, что женское дело – это, по его мнению, рожать, а убивать – дело
мужское, и поскольку и этом опасном вопросе ей не следовало навлекать на себя
подозрение чрезмерным усердием, то путь правовой для нее пока что закрылся.
Поэтому она вступила на путь милосердия, единственно остававшийся, если она
хотела сделать на радость Ульриху что‑нибудь для Моосбругера, а этот путь вел –
нельзя даже сказать поразительным, скорее уж притягательным образом – через
Диотиму.
Мысленно видя себя подругой Диотимы, она оправдывала это
свое желание необходимостью познакомиться с восхитительной соперницей ради
неотложного дела, даже если она, Бонадея, слишком горда, чтобы сделать это из
личной потребности. Она задалась целью расположить Диотиму к Моосбругеру, что
Ульриху, как она сразу догадалась, не удалось, и в ее фантазии рисовались
прекрасные картины. Мраморная, высокая Диотима клала руку на теплые, согнутые
грехом плечи Бонадеи, а роль, отводимая Бонадеей себе, заключалась примерно в
том, чтобы помазать это небесно‑невинное сердце каплей податливости. Таков был
план, который она изложила своему потерянному другу.
Но мыслью о спасении Моосбругера Ульриха в этот день никак
нельзя было увлечь. Он хорошо знал благородные чувства Бонадеи, знал, как легко
у нее вспышка какого‑то отдельного прекрасного побуждения превращается в панику
охватывающего все тело пожара. Он сказал ей, что не имеет ни малейшего
намерения вмешиваться в дело Моосбругера.
Бонадея взглянула на него обиженными красивыми глазами, в
которых вода плавала надо льдом, как на границе между весной и зимой.
Ульрих же так и не потерял целиком известной благодарности
за их ребячески прекрасную первую встречу, когда он лежал без чувств на
мостовой, а Бонадея склонилась над ним и из глаз этой молодой женщины в его
пробуждавшееся сознание потекла каплями ненадежная, авантюрная неопределенность
мира, молодости и чувств. Поэтому он попытался смягчить обидный отказ и
растворить его в долгом разговоре.
– Представь себе, – предложил он, – ты идешь
ночью по пустынному парку и к тебе пристают два хулигана; станешь ли ты думать
о том, что это достойные сожаления люди и что общество виновно в их
хулиганстве?
– Но я никогда не хожу ночью по паркам, – ответила
Бонадея тотчас же.
– Но окажись рядом полицейский, ты все‑таки велела бы
ему арестовать их?
– Я попросила бы его меня защитить!
– А это ведь и значит арестовать их??
– Что он потом с ними сделает, этого я не знаю. Кстати,
Моосбругер не хулиган.
– Тогда представь себе, что он работает как столяр у
тебя в квартире. Ты с ним одна в доме, и он начинает вот так вращать глазами.
Бонадея запротестовала.
– Это же отвратительно, то, чего ты от меня требуешь!
– Конечно, – сказал Ульрих. – Но ведь я и
хочу показать тебе, что такие легко выходящие из равновесия люди крайне
неприятны. Позволить себе быть беспристрастным по отношению к ним можно, в
сущности, только тогда, когда удары достаются другому. Тогда, конечно, эти люди
вызывают у нас величайшую нежность и оказываются жертвами общественного строя
или судьбы. Признай, что никто не виноват в своих недостатках, если смотреть на
них его собственными глазами; для него они в худшем случае заблуждения или
скверные свойства, из‑за которых он в целом не становится менее добрым, и,
конечно, он совершенно прав!
Поправляя чулок, Бонадея почувствовала необходимость
поглядеть на Ульриха с чуть запрокинутой головой, и в области ее колена, вне ее
наблюдения, началась полная контрастов жизнь зубчатых оборок, гладкого чулка,
напряженных пальцев и ненапряженного, мягкого, жемчужного блеска кожи.
Ульрих быстро закурил и продолжал:
– Человек не добр, а всегда добр; это огромная разница,
понимаешь? Эта софистика себялюбия кажется смешной, а из нее надо бы вывести
заключение, что человек вообще не может сделать ничего злого; он может только
казаться злым. Признав это, мы нашли бы надлежащую отправную точку для
социальной морали.
Бонадея со вздохом пригладила юбку, выпрямилась и попыталась
успокоить себя глотком тускло‑золотого огня.
– А теперь я тебе объясню, – прибавил Ульрих с
улыбкой, – почему можно питать к Моосбругеру всевозможные чувства, а
сделать для него все равно нельзя ничего. По сути, все эти дела похожи на
торчащий конец нитки, и если потянуть за него, то расползается вся ткань
общества. Я продемонстрирую это тебе сперва на чисто умозрительных вопросах.
Бонадея необъяснимым образом потеряла туфлю. Ульрих
наклонился, чтобы ее поднять, и стопа с теплыми пальцами потянулась навстречу
его руке с туфлей, как малый ребенок.
– Оставь, оставь, я сама! – сказала Бонадея,
протягивая к нему стопу.
– Первым делом психиатрически‑юридические
вопросы, – неумолимо продолжал объяснять Ульрих, а от ее ноги на него
веяло ограниченной вменяемостью. – Это вопросы, о которых мы знаем, что
чуть ли не сейчас уже врачи могли бы предотвратить большинство таких
преступлений, согласись мы только затратить нужные для этого средства. Это,
стало быть, всего лишь социальный вопрос.
– Ах, пожалуйста, оставь это! – попросила Бонадея,
когда он теперь уже второй раз произнес слово «социальный». – Дома я
выхожу из комнаты, как только начинают об этом говорить; мне это смертельно
скучно.
– Ну, ладно, – уступил Ульрих, – я хотел
сказать, что если техника давно уже делает из трупов, нечистот, отбросов и ядов
полезные вещи, то и психологической технике это уже почти по силам. Но мир
нисколько не торопится с решением этих вопросов. Государство швыряет деньги на
любую глупость, а на решение важнейших вопросов у него не находится и гроша.
Это заложено в его природе, ибо государство есть самое глупое и самое злобное
существо в роду человеческом.
Он сказал это с убежденностью; но Бонадея попыталась вернуть
его к сути дела.
– Милый, – сказала она, изнемогая, – но ведь
это же как раз очень хорошо для Моосбругера, что он безответствен?!
– Важнее было бы, наверно, отправить на тот свет
несколько отвечающих за свои поступки людей, чем защитить от смерти одного
безответственного!парировал Ульрих.
Он ходил теперь близко от нее взад и вперед. Бонадея нашла в
нем революционность и зажигательность; ей удалось поймать его руку, и она
положила ее себе на грудь.
– Ладно, – сказал он, – теперь я объясню тебе
вопросы эмоциональные.
Бонадея растопырила его пальцы и расправила его руку у себя
на груди. Взгляд, которым это сопровождалось, тронул бы и каменное сердце; в
следующие мгновенья Ульриху казалось, что он чувствует в груди у себя два
сердца; так в мастерской часовщика тикают, перебивая друг друга, часы. Собрав
всю свою волю, он навел порядок в груди и мягко сказал:
– Нет, Бонадея!
Бонадея была теперь близка к слезам, и Ульрих стал
уговаривать ее:
– Разве нет противоречия в том, что ты волнуешься из‑за
этого дела, потому что я тебе случайно о нем рассказал, а миллионы не меньших
несправедливостей, творящихся ежедневно, просто не замечаешь?
– Но это же тут совершенно ни при чем, – возразила
Бонадея. – В том‑то и штука, что это я знаю. И я была бы плохим человеком,
если бы оставалась спокойной!
Ульрих полагал, что надо оставаться спокойной; прямо‑таки
бурно спокойной, – прибавил он. Он освободился и сел на некотором
расстоянии от Бонадеи.
– Все делается сегодня «временно» и «пока что», –
заметил он, – так и должно быть. Добросовестность нашего разума вынуждает
нас быть чудовищно недобросовестными в движениях души. – Налив себе еще
виски, он положил ноги на диван. Он начинал уставать, – Каждый человек
задумывается поначалу о жизни в целом, – принялся объяснять он, – но
чем точнее он думает, тем уже круг его мыслей. Когда он созревает, то перед
тобой человек, который на каком‑то определенном квадратном миллиметре
ориентируется так великолепно, как от силы еще два десятка людей на свете, но
который, прекрасно видя, как все, кто не так хорошо ориентируется, говорят о
его деле вздор, не смеет и пошевелиться, ибо стоит ему сдвинуться со своего
места хотя бы на микромиллиметр, он сам будет говорить вздор.
Его усталость была теперь золотистая, как напиток, стоявший
на столе. «Вот и я болтаю вздор уже полчаса», – подумал он, но эта
расслабленность была приятна. Он боялся лишь одного – что Бонадее вздумается
сесть рядом с ним. Против этого было только одно средство – говорить. Он
запрокинул руки под голову и возлежал вытянувшись, как надгробные фигуры в капелле
Медичи. Ему вдруг это подумалось, и действительно, когда он принял эту позу, по
его телу разлилась величественность, он предался ее спокойствию и показался
себе могущественнее, чем был; он впервые почувствовал, несмотря на расстояние,
что понимает эти произведения искусства, на которые до сих пор смотрел только
как на что‑то чужое. И, вместо того чтобы говорить, он замолчал. Бонадея тоже
что‑то почувствовала. Это было неким «мгновением», как называют то, что не
могут определить. Что‑то театрально торжественное соединило их, внезапно
умолкнувших.
«Что от меня осталось? – думал Ульрих горько. –
Может быть, храбрый и непродажный человек, воображающий, что ради внутренней
свободы он считается лишь с немногими внешними законами. Но эта внутренняя
свобода состоит в возможности думать что угодно, в том, что в любой
человеческой ситуация знаешь, почему не надо привязывать себя к ней, и никогда
не знаешь, чем бы тебе хотелось себя связать!» В это не очень счастливое
мгновение, когда странная маленькая волна чувств, охватившая его на секунду,
схлынула, он готов был бы признать, что не обладает ничем, кроме способности
усматривать в каждом деле две стороны, кроме той моральной двойственности, что
отличала почти всех его современников и составляла врожденную черту его
поколения или даже его судьбу. Его, Ульриха, отношение к миру стало бледным,
призрачным и негативным. Какое он имел право обращаться с Бонадеей дурно? Между
ними повторялся всегда один и тот же неприятный разговор. Он возникал из
внутренней акустики пустоты, где выстрел отдается вдвое громче и с долгим
раскатом; его угнетало, что он уже никак не мог говорить с нею иначе, чем в
этой манере, доставлявшей им особую муку, для которой ему пришло в голову
славное полуосмысленное название – «барокко пустоты». И он выпрямился, чтобы
сказать ей что‑нибудь приятное.
– Я сейчас заметил одну вещь, – повернулся он к
Бонадее, сидевшей все еще в исполненной достоинства позе. – Смешная штука.
Есть одно любопытное различие: человек, находящийся в здравом уме, всегда может
поступить и иначе, а невменяемый – нет!
Бонадея сказала в ответ нечто очень значительное, «Ах,
Ульрих!"сказала она в ответ. Это было единственное нарушение тишины, и
молчание сомкнулось опять.
Ей понравилось, когда Ульрих говорил при ней на общие темы.
При всех своих проступках она все же по праву ощущала себя находящейся среди
похожих на нее людей и верно чувствовала всю его необщительность, чрезмерность
и одинокость в том, как он потчевал ев мыслями вместо чувств. Тем не менее
преступление, любовь и печаль соединились у нее теперь в круг идей, который был
крайне опасен. Ульрих уже совсем не внушал ей такой робости и не казался таким
совершенным, как в начале этой их встречи; но взамен он приобрел что‑то
мальчишеское, волновавшее ее идеализм, как ребенок, не осмеливающийся пробежать
мимо чего‑то, чтобы броситься в объятия матери. Она уже очень долгое время
чувствовала расслабившуюся, давшую себе волю нежность к нему. Но после того как
первый намек на нее Ульрих отверг, Бонадея взяла себя в руки. Она еще не преодолела
воспоминания о том, как в свой последний приход сюда лежала, раздетая и
беспомощная, на его диване, и вознамерилась, если понадобится, так и просидеть
до конца в шляпе и под вуалью на своем стуле, чтобы он понял, что перед ним
человек, умеющий, когда нужно, владеть собой не хуже, чем соперница Диотима.
Для великого волнения, в которое ее приводила близость любовника, Бонадее
всегда недоставало великой идеи; то же самое, правда, можно, увы, сказать и о
жизни в целом, ибо и в ней много волнения и мало смысла; но Бонадея не знала
этого и пыталась высказать хоть какую‑нибудь идею. В идеях Ульриха ей не
хватало достоинства, в котором она нуждалась, и весьма вероятно, что она искала
идеи более красивой и более эмоциональной. Но идеалистическая нерешительность и
низменное влечение, такое низменное влечение и ужасный страх оказаться
преждевременно увлеченной смешивались при этом с порывом к молчанию, в котором
трепетали несостоявшиеся действия, и с воспоминанием о великом покое, связавшем
ее на секунду с ее возлюбленным. В общем это было так, как если бы дождь висел
в воздухе и не мог разразиться. Это было какое‑то оцепенение,
распространявшееся по всей коже и пугавшее Бонадею мыслью, что она может
потерять самообладание, не заметив того.
И вдруг из всего этого выскочила какая‑то физическая
иллюзия, какая‑то блошка. Бонадея не знала, реальность это или фантазия. Она
почувствовала мурашки в мозгу, неправдоподобное впечатление, будто какой‑то
один образ освободился там от призрачной связанности с другими, но все же был
только фантазией; и одновременно несомненные, совсем по‑настоящему бегущие по
коже мурашки. Она задержала дыхание. Так бывает, когда что‑то топочет,
поднимаясь к тебе по лестнице, топ‑топ‑топ, а ты знаешь, что лестница пуста, и
все‑таки совершенно отчетливо слышишь: тот‑топ‑топ. Бонадея, словно ее озарило
молнией, поняла, что это недобровольное продолжение потерянной туфли. Для дамы
это означало отчаянный паллиатив. Однако в тот миг, когда она хотела прогнать
наваждение, она почувствовала, как ее что‑то резко кольнуло. Она тихонько
взвизгнула, залилась румянцем и призвала Ульриха помочь ей искать. Блоха отдает
предпочтение тем же местам, что и любовник; чулок был обследован до туфли,
блузку пришлось расстегнуть на груди. Бонадея объявила, что подхватила ее в
трамвае или у Ульриха. Но найти ее не удалось, и никаких следов она не
оставила.
– Не знаю, что это было! – сказала Бонадея.
Ульрих улыбнулся неожиданно приветливо.
Тут Бонадея расплакалась, как маленькая девочка, которая
плохо вела себя.
|
